- Автор темы
- #1
1. Основная информация
Ф.И.О: Edward Iwadzaki
Пол: Мужской
Возраст: 22 года
Дата рождения: 06.04.2002
2. Внешние признаки
Личное фото персонажа: Худощавый парень с бледной кожей, на которой проступают шрамы — мелкие, неровные, как будто кто-то рассыпал угли по его щекам и шее. Он почти всегда в маске, прячет лицо, оставляя на виду только темные глаза и челку, что лезет из-под капюшона.
Национальность: Полуяпонец, полуевропеец — мать из Швеции, отец из Японии.
Рост: 178 см — не великан, но и не коротышка.
Цвет волос: Черные, выгоревшие на концах, будто он месяц не мыл голову, обычно зачесаны назад или торчат из-под кепки.
Цвет глаз: Зеленые, глубокие, с тенью усталости.
Телосложение: Тощий, но жилистый, сутулится, когда сидит за столом или возится с железками.
Татуировки и прочее: Имеются.
3. Родители
Отец, Hiroshi Iwadzaki, был японцем до мозга костей — инженер в токийской конторе, что пилила роботов для заводов. Он жил по часам: уходил с первыми поездами, возвращался, когда улицы пустели, и молчал, будто слова стоили денег. Сына он хотел видеть копией себя — точным, как чертеж, с руками, что не дрожат. Не получилось.
Мать, Анна Вестерхольм, шведка — светлые волосы, глаза как небо, веснушки на скулах. Она тянула смены медсестрой в Токио, пока легкие не сдали после одной ледяной зимы. Любила сына больше жизни, но держать его не умела — слишком добрая, слишком слабая. Они разошлись, когда Edwardу было пять, и Анна увезла его в Швецию, в дыру, где ветер гнал снег под двери, а люди знали друг друга по походке. Она хотела второго шанса, но денег не хватало даже на уголь, а здоровье уходило с каждым кашлем.
4. Детство
Edward родился в Токио, в районе, где жизнь кипела круглые сутки. Улицы звенели голосами, фонари отражались в лужах, а воздух был густым от запахов — бензин, жареная рыба, мокрый асфальт после дождя. Дома было как в тисках: отец заставлял его разбирать старые часы, мотки проводов, какие-то железки с болтами, что пахли ржавчиной. "Сосредоточься," — рычал он, тыча пальцем в схемы, а если Edward ронял отвертку, получал по рукам. Ему было тошно от этого — он глазел в окно, на пацанов с мотоциклами и фонари, что мигали вдали. В четыре года он сбежал: мать дремала на диване, отец ушел на завод, а он вылез через форточку, сполз по лестнице и спрятался за кучей мусорных мешков. Там он смотрел, как старшие ребята режутся в кости, дымят сигаретами и делят мандарины, что стащили с лотка. Ему тогда показалось, что это и есть настоящая жизнь, а не отцовские схемы. Когда родители развелись, Анна забрала его в Швецию — в городишко, где зимой солнце еле вставало, а летом комары гудели, как рой. Она шила ему куртки из старых одеял, варила суп из картошки и трески, но кашель рвал ее по ночам, а руки дрожали от мигреней. Edward, мелкий еще, таскал ей ведра воды, рубил дрова топором, что еле поднимал, и молчал, когда она плакала, уткнувшись в подушку. В школе его невзлюбили сразу: местные дразнили за раскосые глаза, тыкали пальцами в худобу, пока он не ответил кулаком в зубы. Друзей не завелось, зато нашлись пацаны с окраины — те, что воровали спрей из магазинов, курили в подворотнях и мастерили хлопушки из пороха с уроков. В 10 лет все перевернулось: они с шайкой решили устроить забаву у старого сарая, что стоял у реки. Edward сам набил трубку порохом, смешал с углем, что нашел в золе, и поджег фитиль. Тот вспыхнул быстрее ветра — взрыв ударил в лицо, горячие крошки впились в щеки, шею разодрало, как ножом. Он рухнул на землю, орал, пока пацаны не оттащили его к дороге. Какой-то мужик с собакой вызвал скорую, и в больнице он пролежал две недели: лицо в бинтах, мать сидела рядом, кусая губы, а врачи шептались, что он чудом не ослеп. Шрамы остались — мелкие, кривые, как звезды на черном небе. С тех пор он стал прятать их под шарфами, свитерами, всем, что попадалось, и возненавидел свое отражение.
5. Образование
Школа в Швеции была для Edwardа как каторга. Он тащился туда, потому что мать умоляла не бросать, но сидел в углу, черкал птиц в тетрадях и молчал, пока его не трогали. Учителя цеплялись за его башковитость — на химии он смешивал всякое, от едкого дыма до вони, что гнала всех из класса, а на биологии резал лягушек так, будто всю жизнь этим жил. Один старик, химик с бородой, сунул ему однажды колбу в руки: "Ты бы в науку пошел, парень." Edward только хмыкнул — ему не нужны были их грамоты. На переменах он сбегал к пацанам, что курили за сараем и пинали банки по льду. В 13 лет один из них, Свен, долговязый, с прыщами на лбу, дал ему затянуться самокруткой. "Трава, расслабься," — буркнул он, и Edward втянул дым. Горло драло, но шея, что ныла с детства, отпустила, а внутри стало тихо. Это стало его лекарством. К 14 годам он совсем сорвался: дрался с каждым, кто лез к шрамам, прогуливал уроки, валялся в заброшенном доме у реки с пачкой сигарет и ножом, что нашел в снегу. Там он вырезал ворона на куске доски — черного, с кривым клювом, — просто чтобы руки занять. Учителя таскали его к директору, грозили выгнать, но он ухмылялся и валил через забор, пока они орали вслед. В 15 лет его вытурили на неделю: парень с последнего ряда обозвал его "обожженным выродком", и Edward вмазал ему по носу, а потом пнул в живот, пока их не растащили. Мать плакала, просила одуматься, но он хлопнул дверью и ушел. В 16 он рванул в Стокгольм, бросив все — школу, мать, этот холодный городишко. Там он записался к автомеханикам: хотел научиться чинить тачки, чтобы не просить милостыню. Ему нравилось копаться в движках, слушать, как они рычат, мазать руки маслом до черноты. Он сдружился с Йонасом, парнем с серьгой в ухе, что учил его паять проводку и рассказывал, как угонял байки в юности. Но Йонас потом спер у него полсотни крон и слился, оставив осадок. Через год Edward бросил курсы — улица манила громче, чем гараж. Он начал шариться с местными: возился с горшками и лампами, помогал растить траву, пока те не научились делать это без него.
6. Взрослая жизнь
Взрослеть Edward начал в Стокгольме, где снимал углы в хрущобах — стены в пятнах, пол скрипит, мыши шуршат за печкой, но зато свои. Днем он чинил тачки в гаражах, где хозяева орали за каждый косяк, или таскал ящики с рыбой на складе, пока спина не трещала. Ночью тусил с теми, кто знал, где взять бутылку за пятак и косяк за копейки. Его руки, что умели крутить гайки и паять провода, нашли дело в подвалах: он ставил свет, мешал удобрения, следил за травой, что росла в горшках под лампами. Ему платили мелочью — на хлеб, пиво и пару самокруток для себя. Каждый вечер он садился у окна, сворачивал косяк и курил, глядя, как огни режут темноту. Дым гасил боль в шее, что ныла в сырость, и нервы, что дергались без повода. В 18 лет он чуть не попался: с двумя корешами залез в чужой гараж за движком, что хотели толкнуть за сотню. Хозяин спустил собак — здоровых, с клыками, как ножи. Edward перемахнул через забор, рухнул в кусты и лежал, пока псы лаяли в метре от него. Сердце колотилось, но он выбрался. В 19 его все-таки накрыли: копы ворвались в подвал, где он с пацанами держал траву. Его прижали к стене, защелкнули наручники, но партия была мелкой — отмазался условным сроком. В участке он молчал, глядя в пол, пока адвокат выбивал свободу. Это был знак: пора валить. Он продал куртку, стащил пару сотен из маминой банки под полом и купил билет в Лос-Сантос. Город встретил его жарой, пылью и гудками — здесь никто не спрашивал, откуда шрамы. Он снял комнату у старухи с кривыми зубами, устроился в мастерскую, где чинил пикапы за гроши и молчал, как рыба. Травка шла с ним — он курил за углом, пряча дым в рукаве, чтобы заглушить боль и прошлое. Люди цеплялись к его маске — он бурчал про пыль или болячки, и они отваливали. В 2023 году он пошел к врачу: показал шрамы, пожаловался на шею, что тянет, и нервы, что не спят. Тот выписал бумагу — 10 косяков в месяц, все по-честному, чтобы жить без боли. Тогда же он решил завязать с бродяжкой: подал заявку в дорожную службу, где его взяли за то, что он умел чинить железо. Это был его шанс встать на ноги, не потеряв себя.
7. Настоящее время
Сейчас Edward живет в Лос-Сантосе, пашет в дорожной службе — чинит тачки, проверяет колеса, копается в гараже, где вонь масла, бензина и ржавчины въелась в стены. Работа не шик, но ему в кайф: тихо, никто не сует нос в его дела, можно сидеть в углу, крутить гайки и слушать, как капли масла стучат по жестяному поддону. Маску он не снимает — бормочет про пыль и старые болячки, и народ привык. Даже в жару, когда пот рекой, он в ней — прячет шрамы и чужие взгляды, что липнут, как мухи. Начальник, мужик с пузом и вечно красным носом, его не трогает: гайки на месте, колеса крутятся, а остальное — не его забота. Коллеги зовут его "Тень" — он мало говорит, только кивает или бурчит что-то под нос, когда просят подать ключ. Дома у него нора на окраине: стены облупились, диван скрипит, как стариковские кости, окна выходят на трассу, где машины гудят день и ночь, а фары режут темноту, как ножи. В углу стоит его гордость — старый "Ямаха", что он собрал из хлама: рама с помойки, движок с барахолки, колеса от деда, что продал их за бутылку. По выходным он копается в нем: руки в мазуте, под ногтями грязь, радио хрипит старый рок — голоса цепляются за воздух, пока он пьет пиво из банки, что потеет в ладонях. Иногда к нему заходят кореша из старой мастерской — притаскивают ржавые тачки, что еле дышат, и Edward чинит их за мелочь, пару сигарет или банку пива с пеной, что липнет к пальцам. В темные дела он не лезет — хватает своего угла, где можно дышать. Травка — его тень: каждый вечер он сворачивает косяк, выходит на балкон — ржавый, с облупленной краской и шаткой перилой, — и курит, глядя, как город мигает внизу. Десять штук в месяц — как по бумаге от врача, хранит в коробке от печенья под кроватью, где пыль лежит слоями, а паутина тянется к углу. Дым вьется вверх, гасит боль в шее, что ноет в дождь, и нервы, что дергаются в тишине, пока где-то вдали воет сирена. Иногда он вспоминает Токио — фонари над головой, Швецию — холод, что лез под кожу, Стокгольм — подвалы с запахом земли и травы. Здесь, в этой жаре и шуме, он впервые почувствовал, что дышит свободно — не оглядываясь, не прячась, просто живя, как умеет. Edward идет по тонкой нитке: хочет держать место в системе, но улица, что его слепила, тянет назад, как магнит, и он не знает, где встанет его нога завтра.
8. Итоги биографии
1. Edward Iwadzaki может носить маску на постоянной основе для сокрытия шрамов на лице (Обязательно одобрение лидера фракции и пометка в мед. карте (Исключение: Goverment))
2. Edward Iwadzaki может носить при себе до 10 грамм лекарственного средства для восстановления нервного состояния (Обязательно одобрение лидера фракции и пометка в мед. карте)
Ф.И.О: Edward Iwadzaki
Пол: Мужской
Возраст: 22 года
Дата рождения: 06.04.2002
2. Внешние признаки
Личное фото персонажа: Худощавый парень с бледной кожей, на которой проступают шрамы — мелкие, неровные, как будто кто-то рассыпал угли по его щекам и шее. Он почти всегда в маске, прячет лицо, оставляя на виду только темные глаза и челку, что лезет из-под капюшона.
Национальность: Полуяпонец, полуевропеец — мать из Швеции, отец из Японии.
Рост: 178 см — не великан, но и не коротышка.
Цвет волос: Черные, выгоревшие на концах, будто он месяц не мыл голову, обычно зачесаны назад или торчат из-под кепки.
Цвет глаз: Зеленые, глубокие, с тенью усталости.
Телосложение: Тощий, но жилистый, сутулится, когда сидит за столом или возится с железками.
Татуировки и прочее: Имеются.
3. Родители
Отец, Hiroshi Iwadzaki, был японцем до мозга костей — инженер в токийской конторе, что пилила роботов для заводов. Он жил по часам: уходил с первыми поездами, возвращался, когда улицы пустели, и молчал, будто слова стоили денег. Сына он хотел видеть копией себя — точным, как чертеж, с руками, что не дрожат. Не получилось.
Мать, Анна Вестерхольм, шведка — светлые волосы, глаза как небо, веснушки на скулах. Она тянула смены медсестрой в Токио, пока легкие не сдали после одной ледяной зимы. Любила сына больше жизни, но держать его не умела — слишком добрая, слишком слабая. Они разошлись, когда Edwardу было пять, и Анна увезла его в Швецию, в дыру, где ветер гнал снег под двери, а люди знали друг друга по походке. Она хотела второго шанса, но денег не хватало даже на уголь, а здоровье уходило с каждым кашлем.
4. Детство
Edward родился в Токио, в районе, где жизнь кипела круглые сутки. Улицы звенели голосами, фонари отражались в лужах, а воздух был густым от запахов — бензин, жареная рыба, мокрый асфальт после дождя. Дома было как в тисках: отец заставлял его разбирать старые часы, мотки проводов, какие-то железки с болтами, что пахли ржавчиной. "Сосредоточься," — рычал он, тыча пальцем в схемы, а если Edward ронял отвертку, получал по рукам. Ему было тошно от этого — он глазел в окно, на пацанов с мотоциклами и фонари, что мигали вдали. В четыре года он сбежал: мать дремала на диване, отец ушел на завод, а он вылез через форточку, сполз по лестнице и спрятался за кучей мусорных мешков. Там он смотрел, как старшие ребята режутся в кости, дымят сигаретами и делят мандарины, что стащили с лотка. Ему тогда показалось, что это и есть настоящая жизнь, а не отцовские схемы. Когда родители развелись, Анна забрала его в Швецию — в городишко, где зимой солнце еле вставало, а летом комары гудели, как рой. Она шила ему куртки из старых одеял, варила суп из картошки и трески, но кашель рвал ее по ночам, а руки дрожали от мигреней. Edward, мелкий еще, таскал ей ведра воды, рубил дрова топором, что еле поднимал, и молчал, когда она плакала, уткнувшись в подушку. В школе его невзлюбили сразу: местные дразнили за раскосые глаза, тыкали пальцами в худобу, пока он не ответил кулаком в зубы. Друзей не завелось, зато нашлись пацаны с окраины — те, что воровали спрей из магазинов, курили в подворотнях и мастерили хлопушки из пороха с уроков. В 10 лет все перевернулось: они с шайкой решили устроить забаву у старого сарая, что стоял у реки. Edward сам набил трубку порохом, смешал с углем, что нашел в золе, и поджег фитиль. Тот вспыхнул быстрее ветра — взрыв ударил в лицо, горячие крошки впились в щеки, шею разодрало, как ножом. Он рухнул на землю, орал, пока пацаны не оттащили его к дороге. Какой-то мужик с собакой вызвал скорую, и в больнице он пролежал две недели: лицо в бинтах, мать сидела рядом, кусая губы, а врачи шептались, что он чудом не ослеп. Шрамы остались — мелкие, кривые, как звезды на черном небе. С тех пор он стал прятать их под шарфами, свитерами, всем, что попадалось, и возненавидел свое отражение.
5. Образование
Школа в Швеции была для Edwardа как каторга. Он тащился туда, потому что мать умоляла не бросать, но сидел в углу, черкал птиц в тетрадях и молчал, пока его не трогали. Учителя цеплялись за его башковитость — на химии он смешивал всякое, от едкого дыма до вони, что гнала всех из класса, а на биологии резал лягушек так, будто всю жизнь этим жил. Один старик, химик с бородой, сунул ему однажды колбу в руки: "Ты бы в науку пошел, парень." Edward только хмыкнул — ему не нужны были их грамоты. На переменах он сбегал к пацанам, что курили за сараем и пинали банки по льду. В 13 лет один из них, Свен, долговязый, с прыщами на лбу, дал ему затянуться самокруткой. "Трава, расслабься," — буркнул он, и Edward втянул дым. Горло драло, но шея, что ныла с детства, отпустила, а внутри стало тихо. Это стало его лекарством. К 14 годам он совсем сорвался: дрался с каждым, кто лез к шрамам, прогуливал уроки, валялся в заброшенном доме у реки с пачкой сигарет и ножом, что нашел в снегу. Там он вырезал ворона на куске доски — черного, с кривым клювом, — просто чтобы руки занять. Учителя таскали его к директору, грозили выгнать, но он ухмылялся и валил через забор, пока они орали вслед. В 15 лет его вытурили на неделю: парень с последнего ряда обозвал его "обожженным выродком", и Edward вмазал ему по носу, а потом пнул в живот, пока их не растащили. Мать плакала, просила одуматься, но он хлопнул дверью и ушел. В 16 он рванул в Стокгольм, бросив все — школу, мать, этот холодный городишко. Там он записался к автомеханикам: хотел научиться чинить тачки, чтобы не просить милостыню. Ему нравилось копаться в движках, слушать, как они рычат, мазать руки маслом до черноты. Он сдружился с Йонасом, парнем с серьгой в ухе, что учил его паять проводку и рассказывал, как угонял байки в юности. Но Йонас потом спер у него полсотни крон и слился, оставив осадок. Через год Edward бросил курсы — улица манила громче, чем гараж. Он начал шариться с местными: возился с горшками и лампами, помогал растить траву, пока те не научились делать это без него.
6. Взрослая жизнь
Взрослеть Edward начал в Стокгольме, где снимал углы в хрущобах — стены в пятнах, пол скрипит, мыши шуршат за печкой, но зато свои. Днем он чинил тачки в гаражах, где хозяева орали за каждый косяк, или таскал ящики с рыбой на складе, пока спина не трещала. Ночью тусил с теми, кто знал, где взять бутылку за пятак и косяк за копейки. Его руки, что умели крутить гайки и паять провода, нашли дело в подвалах: он ставил свет, мешал удобрения, следил за травой, что росла в горшках под лампами. Ему платили мелочью — на хлеб, пиво и пару самокруток для себя. Каждый вечер он садился у окна, сворачивал косяк и курил, глядя, как огни режут темноту. Дым гасил боль в шее, что ныла в сырость, и нервы, что дергались без повода. В 18 лет он чуть не попался: с двумя корешами залез в чужой гараж за движком, что хотели толкнуть за сотню. Хозяин спустил собак — здоровых, с клыками, как ножи. Edward перемахнул через забор, рухнул в кусты и лежал, пока псы лаяли в метре от него. Сердце колотилось, но он выбрался. В 19 его все-таки накрыли: копы ворвались в подвал, где он с пацанами держал траву. Его прижали к стене, защелкнули наручники, но партия была мелкой — отмазался условным сроком. В участке он молчал, глядя в пол, пока адвокат выбивал свободу. Это был знак: пора валить. Он продал куртку, стащил пару сотен из маминой банки под полом и купил билет в Лос-Сантос. Город встретил его жарой, пылью и гудками — здесь никто не спрашивал, откуда шрамы. Он снял комнату у старухи с кривыми зубами, устроился в мастерскую, где чинил пикапы за гроши и молчал, как рыба. Травка шла с ним — он курил за углом, пряча дым в рукаве, чтобы заглушить боль и прошлое. Люди цеплялись к его маске — он бурчал про пыль или болячки, и они отваливали. В 2023 году он пошел к врачу: показал шрамы, пожаловался на шею, что тянет, и нервы, что не спят. Тот выписал бумагу — 10 косяков в месяц, все по-честному, чтобы жить без боли. Тогда же он решил завязать с бродяжкой: подал заявку в дорожную службу, где его взяли за то, что он умел чинить железо. Это был его шанс встать на ноги, не потеряв себя.
7. Настоящее время
Сейчас Edward живет в Лос-Сантосе, пашет в дорожной службе — чинит тачки, проверяет колеса, копается в гараже, где вонь масла, бензина и ржавчины въелась в стены. Работа не шик, но ему в кайф: тихо, никто не сует нос в его дела, можно сидеть в углу, крутить гайки и слушать, как капли масла стучат по жестяному поддону. Маску он не снимает — бормочет про пыль и старые болячки, и народ привык. Даже в жару, когда пот рекой, он в ней — прячет шрамы и чужие взгляды, что липнут, как мухи. Начальник, мужик с пузом и вечно красным носом, его не трогает: гайки на месте, колеса крутятся, а остальное — не его забота. Коллеги зовут его "Тень" — он мало говорит, только кивает или бурчит что-то под нос, когда просят подать ключ. Дома у него нора на окраине: стены облупились, диван скрипит, как стариковские кости, окна выходят на трассу, где машины гудят день и ночь, а фары режут темноту, как ножи. В углу стоит его гордость — старый "Ямаха", что он собрал из хлама: рама с помойки, движок с барахолки, колеса от деда, что продал их за бутылку. По выходным он копается в нем: руки в мазуте, под ногтями грязь, радио хрипит старый рок — голоса цепляются за воздух, пока он пьет пиво из банки, что потеет в ладонях. Иногда к нему заходят кореша из старой мастерской — притаскивают ржавые тачки, что еле дышат, и Edward чинит их за мелочь, пару сигарет или банку пива с пеной, что липнет к пальцам. В темные дела он не лезет — хватает своего угла, где можно дышать. Травка — его тень: каждый вечер он сворачивает косяк, выходит на балкон — ржавый, с облупленной краской и шаткой перилой, — и курит, глядя, как город мигает внизу. Десять штук в месяц — как по бумаге от врача, хранит в коробке от печенья под кроватью, где пыль лежит слоями, а паутина тянется к углу. Дым вьется вверх, гасит боль в шее, что ноет в дождь, и нервы, что дергаются в тишине, пока где-то вдали воет сирена. Иногда он вспоминает Токио — фонари над головой, Швецию — холод, что лез под кожу, Стокгольм — подвалы с запахом земли и травы. Здесь, в этой жаре и шуме, он впервые почувствовал, что дышит свободно — не оглядываясь, не прячась, просто живя, как умеет. Edward идет по тонкой нитке: хочет держать место в системе, но улица, что его слепила, тянет назад, как магнит, и он не знает, где встанет его нога завтра.
8. Итоги биографии
1. Edward Iwadzaki может носить маску на постоянной основе для сокрытия шрамов на лице (Обязательно одобрение лидера фракции и пометка в мед. карте (Исключение: Goverment))
2. Edward Iwadzaki может носить при себе до 10 грамм лекарственного средства для восстановления нервного состояния (Обязательно одобрение лидера фракции и пометка в мед. карте)
