- Автор темы
- #1
ФИО: Emily Weisses
Дата рождения: 4 апреля 2004 года
Возраст: 21 год
Пол: Женский
Национальность: Немка
Родители:Отец — Йонас Ракеткин
Йонас родился и вырос в неблагополучном районе Рурской области — в семье, где едва хватало денег на еду. Его отец исчез, когда Йонасу было три года, а мать работала уборщицей и почти не бывала дома. Подростком он скитался по улицам, часто ночевал у друзей или в заброшенных зданиях. Единственным настоящим утешением стала музыка — особенно гранж, панк и тяжелый рок. Он рано начал петь, записывая на старый магнитофон собственные тексты, в которых говорил о злости, боли и уличной жизни.
В 18 лет Йонас сбежал в Берлин, где жил в коммуналках с другими музыкантами, перебивался случайными заработками и подрабатывал на подпольных концертах. В этом городе он наконец собрал группу, которую позже назвали "Eisenkuss". Йонас был фронтменом и основным автором песен. Его голос был грубым, резким, но цепляющим — как будто он срывал крик из самых глубин пережитого. Он не скрывал своей зависимости от препаратов, как и большинство членов группы: это была не романтизация, а жесткая реальность уличных детей, выросших в нищете.
Йонас был харизматичен до болезненности. На сцене он становился одержимым, зрители говорили, что во время его выступлений «было страшно и завораживающе одновременно». Он был идейным лидером группы, двигателем и визионером. Позже он сам признавался: «Я не знал, зачем живу — пока не начал петь. Тогда я хотя бы чувствовал себя настоящим».
Мать — Ханна Вольф
Ханна родилась в восточном Берлине в последние годы существования ГДР. Её детство прошло в серых дворах, среди бетонных панелек, матерей-одиночек и постоянного чувства безысходности. Она научилась драться раньше, чем читать, а в 13 лет сбежала из дома. Некоторое время жила в приютах, позже — на улице. Однажды на пустыре у заброшенного клуба она увидела, как местная панк-группа устроила концерт прямо на улице, и это стало переломным моментом — с тех пор она знала, что хочет быть частью музыки.
Сама она начала с того, что таскала оборудование за группами, а в 16 лет купила за копейки старую ударную установку. Играла по ночам в подвалах, на чердаках, где только разрешали шуметь. Она была замкнута и немногословна, но в игре — бешеная и мощная. Её ритм был тяжёлым, напористым, словно отбивал удары, которые она получала от жизни.
Когда она пришла на прослушивание к Йонасу, это была не случайность — она слышала о нём на уличной тусовке и пришла с намерением влиться в его группу. С первых секунд стало ясно: Ханна — не просто ударница, она — основа. С тех пор она стала не только музыкальным якорем "Eisenkuss", но и человеком, которому Йонас впервые доверился по-настоящему.
Группа состояла из пяти участников, каждый из которых пришёл в музыку не из привилегий, а из выживания: Йонас (вокал), Ханна (барабаны), два гитариста — Нико и Басти, и второй вокалист по прозвищу Мёрф. Все они были из бедных семей, многие — бывшие бездомные, с тёмным прошлым, зависимостями, татуировками, шрамами и отсутствием всякой надежды — кроме одной: громко кричать на весь мир о своей боли.
Их музыка была грязной, сырой, живой. Они не стремились нравиться, они требовали быть услышанными. Выступали в подвалах, сквотах, на анархистских фестивалях. У них была своя преданная аудитория — такие же «дети улиц», которые находили в этих звуках отражение себя. Препараты и алкоголь были частью этой жизни, как и постоянные конфликты, поломанные инструменты и драки после выступлений.
Но в этой тьме рождалась энергия, которая стала фундаментом будущей Эмили.
До самых последних месяцев беременности Ханна продолжала играть на барабанах. Её живот уже был заметен, когда она отбивала партии на сцене, и это только подстёгивало публику — все видели в этом настоящее безумие, но и настоящее посвящение.
Образование:
С детства Эмили отличалась не только музыкальностью, но и удивительной восприимчивостью к эмоциям и сцене. Уже в шесть лет она свободно пела под аккомпанемент отца — её голос звучал не как у ребёнка, а как у человека, в чьей душе что-то уже горело. Её не учили этому специально — талант был врождённым, но отец, бывший рок-музыкант, каждый вечер занимался с ней. Вместо колыбельных — «Богемская рапсодия», вместо школьных песен — арии из классических опер.
Первое серьёзное обучение началось в Штутгартской школе искусств, где она прошла курс вокала, музыкальной теории и основ актёрского мастерства. Уже тогда преподаватели говорили, что у девочки редкая выразительность и невероятная эмоциональная глубина. Однако в рамках школы она чувствовала себя тесно — ей хотелось сцены, образов, масок, глубинных смыслов. Именно тогда она начала писать свои первые стихи — мрачные, но красивые. Иногда — пугающе зрелые для её возраста.
После завершения средней школы с отличием, она поступила в Высшую школу театра и культуры в Гамбурге. Это был поворотный момент. Она взяла псевдоним Луна — сценический, для выступлений в театральных постановках и мюзиклах. А для литературной деятельности выбрала имя Полумесяц, символизм которого стал для неё личным тотемом — тонкая грань света и тьмы, уязвимости и силы.
Учеба в театральной школе была насыщенной: сценическая речь, пластика, оперный вокал, драматургия, история театра и сценическое движение. Там она прошла курс у знаменитого режиссёра.
Во время учёбы Эмили участвовала во множестве студенческих постановок, часто исполняя ведущие роли в камерных и оперных спектаклях. Её голос, гибкий и сильный, позволял ей брать партии сопрано и меццо-сопрано. Сценическое чутьё было безошибочным — она не только пела, она жила на сцене. Мюзиклы, монологи, сцены из античной драмы — она справлялась со всем, потому что у неё был один секрет: она чувствовала каждую эмоцию глубже, чем все вокруг.
Параллельно она занималась литературой: отправляла свои стихи на конкурсы, публиковалась в небольших альманахах под своим вторым псевдонимом. Несколько раз её отмечали как «поэта с острым эмоциональным зрением» и «голос поколения между светом и тенью».
Однако её блестящая театральная и литературная карьера внезапно прервалась — после нападения, пыток и травм, которые изменили её жизнь навсегда. Обучение она была вынуждена оставить — физически и психически она не могла продолжать, особенно в том городе, где случилась трагедия.
Но, даже сбежав в Лос-Сантос, она не бросила искусство. Здесь, в эмиграции, она восстановила себя как художника. Несмотря на отсутствие диплома, в местном арт-центре она получила официальное разрешение преподавать, пройдя курсы адаптации и сертификации по методике альтернативного творческого образования. Её приняли не по бумажкам — по таланту, харизме и опыту.
Она всё ещё продолжает учиться. Сейчас — сама. Через книги, музыку, практику и живое общение с учениками. Потому что для Эмили образование — это не строки в дипломе. Это процесс непрерывного восстановления и преображения.
На лбу, ровно по центру, чуть выше бровей, находится тонкий, но болезненно точный шрам в форме полумесяца. Он вырезан так, будто в её кожу вонзали лезвие медленно, с намерением оставить не просто след — клеймо. Углы полумесяца будто застыли в напряжённой улыбке хищника, напоминающей о тех днях, когда она стала жертвой мести и одержимости. Этот знак — не её выбор, но именно он стал теперь частью её сценического образа. Иронично: под псевдонимом Полумесяц она когда-то писала стихи, теперь этот символ на её теле — навечно.
Также один из тяжёлых следов — тянется от нижней губы до самой груди. Это не просто шрам — это сплетение рубцов, оставшихся сначала от пореза струной, а затем от ожога, вызванного метанольной жидкостью, вылитой прямо в открытую рану. Место деформировано: кожа там плотнее, темнее, слегка стянута, с лёгким, почти незаметным блеском — характерным для химического ожога. Иногда, в сильный холод или жару, это место начинает болеть. Она никогда не жалуется — лишь чуть сильнее натягивает воротник.
Второй шрам был получен в тот же день и то самое мгновенье, но уже на переносице, горизонтальная линия которая начинается на левой щеке, проходит нос, и заканчивается на правой щеке. Часто половину этого шрама можно не заметить из-за очков которые Эмили носит для корректировки зрения, оправа часто ложится именно на это место, и доставляет ей дискомфорт.
Он долго смотрел на небо и, увидев луну, пробормотал: «Луна… вот кто к нам пришла. Такая же хрупкая и светлая в темноте». Это имя, наполненное смыслом, он хотел подарить дочери — Luna. Оно казалось ему магическим: символом нового света среди хаоса, среди тех тёмных и пыльных клубов, где прошла их молодость. Но Ханна, у которой на животе ещё во время беременности был набит временный татуаж с надписью «Emily» — в знак внутреннего предчувствия — настаивала на этом имени. Она не просто выбрала его ради красоты. Её тронула этимология: «ласковая» и одновременно «соперник». В этом сочетании была надежда на то, что девочка унаследует тепло, но при этом будет способна превзойти даже самых сильных.
Решение далось с трудом. Родители спорили почти сутки, пока не договорились: пусть официально её зовут Эмили, но Йонас всё же будет звать её по-своему — Луночка. Это имя стало их личным семейным кодом, и спустя месяц после рождения дочери он написал одну из самых чувственных и поэтичных песен в репертуаре Eisenkuss — "Sonnenfinsternis" ("Солнечное затмение"). В ней говорилось о солнце, закрытом луной, как символе того, как новая жизнь — их дочь — должна перекрыть их, двоих бунтарей, и засиять ярче. Это не была печальная песня — это была песня надежды, преемственности, тихой гордости.
С самого детства Эмили росла в творческой, немного хаотичной, но полной любви атмосфере. Их дом у озера, построенный наполовину руками друзей-музыкантов, был полон инструментов, старых усилителей, винила и запаха кофе, смешанного с древесиной. Уже в три года она знала, как звучат перегруженные гитары, а в четыре — стучала по кастрюлям, воображая себя барабанщицей. Но больше всего она любила стоять перед зеркалом с расческой, изображая певицу, как отец. Часто она надевала его старую косуху, которая доходила ей до пят, и громко объявляла себя:
— Я Луна! Слушайте мою песню!
Этот псевдоним — Луна или Полумесяц — она носила с особой гордостью среди соседских детей. И хотя взрослые смеялись, мол, "какая артистка", она очень серьёзно воспринимала эту роль. В её понимании, это не было игрой — она действительно верила, что отец вложил в это имя часть своей души.
У Эмили был любознательный и живой характер. Она была упряма — как мать, но легко зажигалась от эмоций — как отец. В детстве она часто затевала «мини-концерты» для соседей, собирая детей на старой веранде. Используя мамины кастрюли как барабаны, а пылесос как микрофонную стойку, она устраивала представления, в которых рассказывала истории, пела песни собственного сочинения и представлялась:
— "Привет, я Полумесяц, дочь Солнца и Затмения."
Это никого не удивляло — родители никогда не запрещали ей мечтать, наоборот, подкидывали идеи и шутили, что если она не станет рок-звездой, то точно возглавит театр или революцию.
Она была необычным ребёнком: с одной стороны — ласковая, тонко чувствующая эмоции людей, легко утешала друзей, если те были грустны. С другой — рано проявляла соревновательный дух. Если кто-то говорил, что умеет что-то лучше, она всерьёз принимала это как вызов. В пять лет она плакала, когда не смогла пробежать быстрее соседского мальчишки. А в шесть — тренировалась тайно вечерами, пока не победила его.
Она росла в ощущении, что ей уготовано особенное будущее. Не из высокомерия — а потому что каждый вечер отец говорил ей:
— «Ты светишь по-особенному, Луночка. И однажды весь мир это увидит».
У родителей не было ни нянь, ни родственников, ни друзей, способных присмотреть за Эмили. Все их окружение — те же музыканты, артисты, полусумасшедшие поэты, бывшие панки и хакеры — были такой же частью сцены, как и они. Эмили приходилось быть с ними везде, на каждом концерте, репетиции и даже на автопробегах между городами. Они не скрывали от неё ничего — ни запаха алкоголя, ни закулисных разговоров, ни обстановки за кулисами, где иногда плакали, дрались и кто-то «валился» в бессознание прямо на гитарный чехол.
Родители старались быть осторожными: перед каждым выступлением они ставили Эмили прямо перед сценой, по центру, объясняя, что так они смогут видеть её из-за софитов и следить за ней. Йонас всегда смотрел на неё с высоты сцены, подмигивал перед началом, а Ханна бросала лёгкий жест рукой — их негласный сигнал: «Мы рядом. Всё под контролем». Эмили привыкла. Она стояла спокойно, пританцовывала, запоминала тексты песен, иногда закрывала уши от слишком мощных гитарных перегрузов, но чувствовала, что она часть чего-то важного. Она была не просто ребёнком в толпе — она была Луна, та самая, которую отец видел в песнях.
Но один вечер всё изменил.
Это был клуб на окраине Берлина, старое здание бывшего мясокомбината, переделанное в площадку под рейвы и живые выступления. Свет мигал, бетонные стены дрожали от басов. Группа как раз исполняла старую вещь — тяжелую, агрессивную, с мощными гитарными соло. Один из старых друзей семьи, бас-гитарист по кличке Крисс, решил сделать «эффектный момент» — подойти на сцене ближе к Эмили и сыграть перед ней, как рок-звезда, чтобы удивить девочку и вызвать у толпы восторг. Он опустился на одно колено, рванул по струнам... и в этот момент — всё случилось буквально за секунду.
Первая струна — толстая, натянутая до предела — лопнула с резким металлическим щелчком. Она отлетела прямо в переносицу Эмили, оставив на её лице чёткий, рваный порез, как будто острым лезвием провели по коже. Она вскрикнула от боли, но даже не успела отшатнуться — вторая струна рванулась вслед, прошлась от нижней губы до начала шеи, оставляя тонкую, но глубокую царапину. В этот момент кровь уже струилась по лицу. Толпа ещё ничего не поняла — всё сливалось с шоу.
Третья струна с невероятной скоростью отлетела в бок стоявшему рядом с Эмили мужчине — громкому, потному, в куртке с заклёпками. Он держал в руках пластиковый стакан с мутным зелёным напитком. Позже выяснилось, что в нём было всё подряд — алкоголь, психоактивные вещества, и метанол, разбавленный с чем-то ещё. Когда струна ударила его, он дернулся и выронил стакан. Жидкость с шипением разбрызгалась по лицу Эмили, точно в свежие, кровоточащие раны.
Реакция была молниеносной — боль, шок, крик, и через мгновение девочка рухнула на бетонный пол, теряя сознание. Йонас и Ханна сбежали со сцены. Концерт был прерван. Кто-то из толпы начал звать скорую, кто-то снимал на телефон, кто-то даже смеялся — не понимая, что произошло. А Эмили лежала неподвижно, с кожей, на которой начали проступать пузырьки и ожоги, и с глазами, наполовину закатившимися от боли.
В больнице, куда её доставили через 20 минут, врач диагностировал химический ожог лица, вызванный метанолом, попавшим в открытые раны. На её лице остались две характерные полосы:
одна — горизонтальная, чуть выше переносицы,
вторая — вертикальная, тонкая, от губы до начала шеи.
Обе напоминали шрамы, как от лезвий.
Родители были в ужасе. Они винили себя, ругались друг с другом, винили Криса, винили всех и никого. Но денег на операцию или серьёзное лечение у них не было. Их образ жизни не оставлял ни накоплений, ни страховки. Эмили прописали обезболивающие и антисептики. Ей было 11 лет, и впервые в жизни она столкнулась с тем, как боль может стать частью твоего тела навсегда.
Через неделю, уже дома, она стала замечать странности: размытые линии, двоение, головные боли при ярком свете. Родители повели её к окулисту, и врач подтвердил — зрение на обоих глазах упало, особенно на левом. Вероятно, контакт метанола с чувствительной тканью вокруг глаз дал осложнение. Ей прописали очки — с лёгкой коррекцией, но носить нужно было постоянно.
С того момента Эмили стала меняться. Она стала тише. Раньше общительная, заводная, с тысячей идей — теперь она дольше молчала, наблюдала, анализировала. Она не плакала. Только однажды, увидев себя в зеркале в первый раз после снятия повязок, она просто долго смотрела, не отводя взгляда. Потом тихо спросила у отца:
— Папа… я всё ещё Луна?
Йонас взял её за плечи и сжал крепко:
— Теперь ты — Луна, которая пережила затмение.
С тех пор она начала носить очки с тонкой чёрной оправой. Стала прятать волосы так, чтобы немного прикрывать шрамы. И когда в школе кто-то спрашивал, что с её лицом, она отвечала просто:
— Сцена меня поцеловала.
Это стало поворотной точкой. Эпоха их музыки ушла, но на её месте начала зарождаться новая — эпоха Эмили.
С шрамами на лице и слегка испорченным зрением, Эмили не замкнулась в себе. Напротив, она стала лишь сильнее. Она поступила в Театр культуры, выбрав сцену как новый способ выживания, как пространство, где можно быть кем угодно. Там она взяла сценический псевдоним Луна — символ отражённого света, света, который живёт ночью. А под именем Полумесяц она писала стихи — пронзительные, искренние, местами тёмные, словно пронизанные болью и светом одновременно.
Её карьера начала стремительно набирать обороты. Эмили была не просто талантлива — она была голодна до сцены. В ней чувствовалась внутренняя сила, упорство, и особая тонкость восприятия мира. Публика её любила. Коллеги восхищались её трудолюбием и искренностью. Режиссёры охотно давали ей главные роли, а в опере она блистала — голос, которому её отец научил с детства, стал мощным инструментом, заставляющим зал замирать.
Букеты после спектаклей уже не помещались в доме. Её имя на афишах означало аншлаг. Даже те, кто раньше считал театр скучным, спешили купить билеты, едва увидев «Луна» в списке исполнителей. Её отец гордился ею. Гордился до слёз. Он знал: она не просто стала артисткой — она победила всё, что могло бы её сломать.
Однажды после яркого спектакля, получив цветы от благодарной публики, Эмили вернулась в гримёрку. В одном из букетов она обнаружила записку: «Ваш талант не может остаться в театре. Мы хотим предложить вам кино». Ниже был указан номер и имя продюсера.
Она ликовала. Дома, сияя от радости, она делилась новостью с отцом. Через несколько дней ей назначили встречу. Офис находился в промышленном районе — не типичное место для киностудии, но в индустрии всё бывает.
Сначала всё казалось в порядке, но чем глубже её вели по коридорам, тем более тревожной становилась обстановка. Свет стал тусклее, стены — серее, воздух — тяжелее. Когда она вошла в кабинет, её сердце сжалось: перед ней стоял тот самый гитарист.
Эмили инстинктивно сделала шаг назад. Она пыталась уйти, но коридор за её спиной перекрыли знакомые, некогда бывшие друзьями семьи — участники рок-группы. Она оказалась в ловушке.
Они не были прежними. Их глаза не выражали раскаяния — только холодную злобу. Они обвиняли её отца в разрушении их жизней, в том, что он «уничтожил всё из-за одного шрама». Их слова были полны яда. Эмили заперли в комнате на несколько дней, лишённую связи, униженную, избитую — но она держалась. Она не кричала. Она смотрела им в глаза.
На третий день в комнату вошёл гитарист. В руках у него был нож. Он медленно подошёл, говорил что-то о возмездии, о том, что теперь её лицо будет помнить эту историю навсегда. На её лбу он оставил грубый, криво вырезанный знак полумесяца — как извращённую издёвку над её творчеством. А затем он кинул кусочек этой кожи в какой то напиток, сделал глоток, тем самым показывая то что он напоминание ей об этой ране. После чего облил плоть на лбу жидкостью — тем самым напитком, в котором когда-то был метанол. Эмили закричала от боли и потеряла сознание.
Когда она очнулась, ей дали телефон. Приказали звонить отцу и требовать выкупа.
Её голос дрожал, но она сделала это. Отец был в ужасе. Он продал всё, что можно было продать: инструменты, технику, даже старые пластинки, чтобы собрать нужную сумму. Он выкупил дочь. Её отпустили, но пригрозили, что в следующий раз придут за всей ее семьей.
Семья не стала обращаться в полицию. Они знали, насколько влиятельными могли быть эти люди в тени. Вместо этого, собрав остатки своего имущества и средств, они уехали. Их новым домом стал Лос-Сантос — город, в котором никто не знал их прошлого.
Там они начали всё с чистого листа. Новый акцент, новые документы, новые соседи. Только лицо Эмили напоминало о родине: горизонтальный шрам на переносице, вертикальный — от губы до шеи, и теперь — изуродованный лоб с тенью полумесяца. Она не стала скрывать эти раны. Они стали её частью. Сцену она оставила — на время. Она писала, сочиняла музыку, играла на старом пианино, и иногда пела — себе, отцу, ночам.
Их квартира с отцом и матерью — небольшая, в одном из спальных районов, вдали от центра. Панорамное окно с видом на крыши, шум машин, и солнце, которое светит иначе, чем в Германии — мягче. Но по утрам в зеркале отражается всё тот же шрам на лбу в форме полумесяца.
Она носит головные уборы — чаще всего мягкие береты или шапки. Иногда закрывает шрам гримом, но не потому, что стыдится. Просто устала от взглядов. От людей, которые не спрашивают, но смотрят. Она научилась спокойно относиться к этим взглядам, даже пользоваться ими. Если люди смотрят — пусть видят. Пусть запомнят.
Каждое утро начинается одинаково: крепкий чёрный кофе, несколько строчек в её дневнике — она до сих пор пишет под именем Полумесяц. Эти тексты мрачные, обволакивающие, почти кинематографичные. В них много ночи, много памяти и немало света. Периодически она публикует стихи на закрытом форуме для поэтов — без имени, без фото. Там её читают. Там у неё уже есть поклонники.
Работает она теперь в некоммерческом арт-центре в Лос-Сантосе — преподаватель вокала и актёрского мастерства для подростков. Детей она любит — искренне. Они видят в ней что-то большее, чем просто учительницу: она — живая история выживания, воплощение того, что даже после ада можно жить красиво. Эмили умеет вдохновлять. Она говорит не как взрослый, а как та, кто когда-то сам стоял на грани и знает, как это — не знать, куда идти дальше.
Иногда, раз в месяц, она выступает в небольшом театре при арт-центре. Под сценическим именем Луна. Всегда в полумраке, с простым освещением. Никогда — в ярком свете рампы. Её мюзиклы камерные, лиричные, на два-три человека в труппе. Но каждый раз после спектакля — очередь. Люди хотят поговорить, подарить цветы, просто увидеть её. Её не забыли. Кто-то приехал даже из Германии. Кто-то говорит, что она изменила их жизнь. Она всегда благодарит — вежливо, сдержанно, иногда с лёгкой смущённой улыбкой.
Она не ищет славы. Она ищет покоя. Внутреннего равновесия.
С отцом отношения стали глубже, чем когда-либо. Он теперь не просто родитель — он её друг, хранитель, опора. Он стареет. Она это замечает. Но он улыбается чаще, когда слышит, как она поёт. Он всё так же гордится ей, хотя теперь уже не хвастается ею направо и налево — просто тихо берёт её за руку в нужный момент и говорит: «Ты — сильнее меня». Она ему верит.
Эмили почти не говорит о Германии. Только в стихах — в аллюзиях, в образах. Её родина живёт в воспоминаниях, запахах и голосах, которые снятся по ночам. Ей снятся сцены — настоящие и придуманные. Иногда — тот офис. Иногда — сцена из оперы, на которой она могла бы стоять. Она просыпается в холодном поту, но уже не кричит. Уже умеет дышать ровно.
Однажды, в кафе, она случайно услышала молодую девушку, которая зачитывала кому-то её стихи — те самые, подписанные «Полумесяц». Девушка даже не знала, что автор сидит за соседним столиком. Эмили не сказала ничего. Просто улыбнулась. И поняла: она всё ещё влияет на мир. Не на весь — но на чьи-то сердца.
У неё нет близких друзей. Только пара людей в театре, с которыми она может говорить, не оглядываясь. Романтические отношения? Она пыталась. Один раз. Он был добрый, тихий, ненавязчивый. Но когда увидел шрам на лбу и спросил: «Это больно?», — она поняла, что ещё не готова делиться этой частью себя. Просто ушла.
Сейчас она учится отпускать. Не бояться. Не прятаться.
В её комнате — пианино. Оно старое, потёртое, но с живым звуком. Там она каждый вечер играет — себе, луне за окном, или тем, кого потеряла.
Итоги:
1) Имеет право носить татуировку Battle Mark в гос. структурах, в связи с получением шрама который описанный в Юности;
2) Имеет право носить татуировку Blackwork Shade Chin в гос. структурах, в связи с получением шрама который описанный в Юности;
3) Имеет право носить татуировку Crescent в гос. структурах, в связи с получением шрама который описанный во Взрослой жизни;
Дата рождения: 4 апреля 2004 года
Возраст: 21 год
Пол: Женский
Национальность: Немка
Родители:
Йонас родился и вырос в неблагополучном районе Рурской области — в семье, где едва хватало денег на еду. Его отец исчез, когда Йонасу было три года, а мать работала уборщицей и почти не бывала дома. Подростком он скитался по улицам, часто ночевал у друзей или в заброшенных зданиях. Единственным настоящим утешением стала музыка — особенно гранж, панк и тяжелый рок. Он рано начал петь, записывая на старый магнитофон собственные тексты, в которых говорил о злости, боли и уличной жизни.
В 18 лет Йонас сбежал в Берлин, где жил в коммуналках с другими музыкантами, перебивался случайными заработками и подрабатывал на подпольных концертах. В этом городе он наконец собрал группу, которую позже назвали "Eisenkuss". Йонас был фронтменом и основным автором песен. Его голос был грубым, резким, но цепляющим — как будто он срывал крик из самых глубин пережитого. Он не скрывал своей зависимости от препаратов, как и большинство членов группы: это была не романтизация, а жесткая реальность уличных детей, выросших в нищете.
Йонас был харизматичен до болезненности. На сцене он становился одержимым, зрители говорили, что во время его выступлений «было страшно и завораживающе одновременно». Он был идейным лидером группы, двигателем и визионером. Позже он сам признавался: «Я не знал, зачем живу — пока не начал петь. Тогда я хотя бы чувствовал себя настоящим».
Мать — Ханна Вольф
Ханна родилась в восточном Берлине в последние годы существования ГДР. Её детство прошло в серых дворах, среди бетонных панелек, матерей-одиночек и постоянного чувства безысходности. Она научилась драться раньше, чем читать, а в 13 лет сбежала из дома. Некоторое время жила в приютах, позже — на улице. Однажды на пустыре у заброшенного клуба она увидела, как местная панк-группа устроила концерт прямо на улице, и это стало переломным моментом — с тех пор она знала, что хочет быть частью музыки.
Сама она начала с того, что таскала оборудование за группами, а в 16 лет купила за копейки старую ударную установку. Играла по ночам в подвалах, на чердаках, где только разрешали шуметь. Она была замкнута и немногословна, но в игре — бешеная и мощная. Её ритм был тяжёлым, напористым, словно отбивал удары, которые она получала от жизни.
Когда она пришла на прослушивание к Йонасу, это была не случайность — она слышала о нём на уличной тусовке и пришла с намерением влиться в его группу. С первых секунд стало ясно: Ханна — не просто ударница, она — основа. С тех пор она стала не только музыкальным якорем "Eisenkuss", но и человеком, которому Йонас впервые доверился по-настоящему.
Группа состояла из пяти участников, каждый из которых пришёл в музыку не из привилегий, а из выживания: Йонас (вокал), Ханна (барабаны), два гитариста — Нико и Басти, и второй вокалист по прозвищу Мёрф. Все они были из бедных семей, многие — бывшие бездомные, с тёмным прошлым, зависимостями, татуировками, шрамами и отсутствием всякой надежды — кроме одной: громко кричать на весь мир о своей боли.
Их музыка была грязной, сырой, живой. Они не стремились нравиться, они требовали быть услышанными. Выступали в подвалах, сквотах, на анархистских фестивалях. У них была своя преданная аудитория — такие же «дети улиц», которые находили в этих звуках отражение себя. Препараты и алкоголь были частью этой жизни, как и постоянные конфликты, поломанные инструменты и драки после выступлений.
Но в этой тьме рождалась энергия, которая стала фундаментом будущей Эмили.
До самых последних месяцев беременности Ханна продолжала играть на барабанах. Её живот уже был заметен, когда она отбивала партии на сцене, и это только подстёгивало публику — все видели в этом настоящее безумие, но и настоящее посвящение.
Образование:
С детства Эмили отличалась не только музыкальностью, но и удивительной восприимчивостью к эмоциям и сцене. Уже в шесть лет она свободно пела под аккомпанемент отца — её голос звучал не как у ребёнка, а как у человека, в чьей душе что-то уже горело. Её не учили этому специально — талант был врождённым, но отец, бывший рок-музыкант, каждый вечер занимался с ней. Вместо колыбельных — «Богемская рапсодия», вместо школьных песен — арии из классических опер.
Первое серьёзное обучение началось в Штутгартской школе искусств, где она прошла курс вокала, музыкальной теории и основ актёрского мастерства. Уже тогда преподаватели говорили, что у девочки редкая выразительность и невероятная эмоциональная глубина. Однако в рамках школы она чувствовала себя тесно — ей хотелось сцены, образов, масок, глубинных смыслов. Именно тогда она начала писать свои первые стихи — мрачные, но красивые. Иногда — пугающе зрелые для её возраста.
После завершения средней школы с отличием, она поступила в Высшую школу театра и культуры в Гамбурге. Это был поворотный момент. Она взяла псевдоним Луна — сценический, для выступлений в театральных постановках и мюзиклах. А для литературной деятельности выбрала имя Полумесяц, символизм которого стал для неё личным тотемом — тонкая грань света и тьмы, уязвимости и силы.
Учеба в театральной школе была насыщенной: сценическая речь, пластика, оперный вокал, драматургия, история театра и сценическое движение. Там она прошла курс у знаменитого режиссёра.
Во время учёбы Эмили участвовала во множестве студенческих постановок, часто исполняя ведущие роли в камерных и оперных спектаклях. Её голос, гибкий и сильный, позволял ей брать партии сопрано и меццо-сопрано. Сценическое чутьё было безошибочным — она не только пела, она жила на сцене. Мюзиклы, монологи, сцены из античной драмы — она справлялась со всем, потому что у неё был один секрет: она чувствовала каждую эмоцию глубже, чем все вокруг.
Параллельно она занималась литературой: отправляла свои стихи на конкурсы, публиковалась в небольших альманахах под своим вторым псевдонимом. Несколько раз её отмечали как «поэта с острым эмоциональным зрением» и «голос поколения между светом и тенью».
Однако её блестящая театральная и литературная карьера внезапно прервалась — после нападения, пыток и травм, которые изменили её жизнь навсегда. Обучение она была вынуждена оставить — физически и психически она не могла продолжать, особенно в том городе, где случилась трагедия.
Но, даже сбежав в Лос-Сантос, она не бросила искусство. Здесь, в эмиграции, она восстановила себя как художника. Несмотря на отсутствие диплома, в местном арт-центре она получила официальное разрешение преподавать, пройдя курсы адаптации и сертификации по методике альтернативного творческого образования. Её приняли не по бумажкам — по таланту, харизме и опыту.
Она всё ещё продолжает учиться. Сейчас — сама. Через книги, музыку, практику и живое общение с учениками. Потому что для Эмили образование — это не строки в дипломе. Это процесс непрерывного восстановления и преображения.
Учиться — значит жить. А она, несмотря ни на что, выбрала жизнь.
Описание внешнего вида:
Эмили — фигура, которую невозможно забыть. Не потому что она следует канонам классической красоты, а потому что её лицо — карта выживания, памятник боли, и свидетельство силы. Она словно вышла из другой эпохи — эпохи трагедий, искусств и огня. Каждое движение её тела, каждый взгляд, каждое слово — насыщено внутренним весом и неразгаданной историей. Но всё это — лишь фон к самому заметному.
Описание внешнего вида:
Эмили — фигура, которую невозможно забыть. Не потому что она следует канонам классической красоты, а потому что её лицо — карта выживания, памятник боли, и свидетельство силы. Она словно вышла из другой эпохи — эпохи трагедий, искусств и огня. Каждое движение её тела, каждый взгляд, каждое слово — насыщено внутренним весом и неразгаданной историей. Но всё это — лишь фон к самому заметному.
На лбу, ровно по центру, чуть выше бровей, находится тонкий, но болезненно точный шрам в форме полумесяца. Он вырезан так, будто в её кожу вонзали лезвие медленно, с намерением оставить не просто след — клеймо. Углы полумесяца будто застыли в напряжённой улыбке хищника, напоминающей о тех днях, когда она стала жертвой мести и одержимости. Этот знак — не её выбор, но именно он стал теперь частью её сценического образа. Иронично: под псевдонимом Полумесяц она когда-то писала стихи, теперь этот символ на её теле — навечно.
Также один из тяжёлых следов — тянется от нижней губы до самой груди. Это не просто шрам — это сплетение рубцов, оставшихся сначала от пореза струной, а затем от ожога, вызванного метанольной жидкостью, вылитой прямо в открытую рану. Место деформировано: кожа там плотнее, темнее, слегка стянута, с лёгким, почти незаметным блеском — характерным для химического ожога. Иногда, в сильный холод или жару, это место начинает болеть. Она никогда не жалуется — лишь чуть сильнее натягивает воротник.
Второй шрам был получен в тот же день и то самое мгновенье, но уже на переносице, горизонтальная линия которая начинается на левой щеке, проходит нос, и заканчивается на правой щеке. Часто половину этого шрама можно не заметить из-за очков которые Эмили носит для корректировки зрения, оправа часто ложится именно на это место, и доставляет ей дискомфорт.
Детство:
Эмили родилась в ночь с 3 на 4 апреля 2004 года — ровно в полночь, когда стрелки часов замерли на цифрах «00:00». За окном роддома в Потсдаме висел тонкий, хрупкий полумесяц, будто вырезанный из серебра. Неоновый свет больницы отбивал блики на стекле, а в палате, тускло освещённой ночником, отец, Йонас Ракеткин, сидел рядом с измождённой, но счастливой Ханной и не мог отвести глаз от окна.Он долго смотрел на небо и, увидев луну, пробормотал: «Луна… вот кто к нам пришла. Такая же хрупкая и светлая в темноте». Это имя, наполненное смыслом, он хотел подарить дочери — Luna. Оно казалось ему магическим: символом нового света среди хаоса, среди тех тёмных и пыльных клубов, где прошла их молодость. Но Ханна, у которой на животе ещё во время беременности был набит временный татуаж с надписью «Emily» — в знак внутреннего предчувствия — настаивала на этом имени. Она не просто выбрала его ради красоты. Её тронула этимология: «ласковая» и одновременно «соперник». В этом сочетании была надежда на то, что девочка унаследует тепло, но при этом будет способна превзойти даже самых сильных.
Решение далось с трудом. Родители спорили почти сутки, пока не договорились: пусть официально её зовут Эмили, но Йонас всё же будет звать её по-своему — Луночка. Это имя стало их личным семейным кодом, и спустя месяц после рождения дочери он написал одну из самых чувственных и поэтичных песен в репертуаре Eisenkuss — "Sonnenfinsternis" ("Солнечное затмение"). В ней говорилось о солнце, закрытом луной, как символе того, как новая жизнь — их дочь — должна перекрыть их, двоих бунтарей, и засиять ярче. Это не была печальная песня — это была песня надежды, преемственности, тихой гордости.
С самого детства Эмили росла в творческой, немного хаотичной, но полной любви атмосфере. Их дом у озера, построенный наполовину руками друзей-музыкантов, был полон инструментов, старых усилителей, винила и запаха кофе, смешанного с древесиной. Уже в три года она знала, как звучат перегруженные гитары, а в четыре — стучала по кастрюлям, воображая себя барабанщицей. Но больше всего она любила стоять перед зеркалом с расческой, изображая певицу, как отец. Часто она надевала его старую косуху, которая доходила ей до пят, и громко объявляла себя:
— Я Луна! Слушайте мою песню!
Этот псевдоним — Луна или Полумесяц — она носила с особой гордостью среди соседских детей. И хотя взрослые смеялись, мол, "какая артистка", она очень серьёзно воспринимала эту роль. В её понимании, это не было игрой — она действительно верила, что отец вложил в это имя часть своей души.
У Эмили был любознательный и живой характер. Она была упряма — как мать, но легко зажигалась от эмоций — как отец. В детстве она часто затевала «мини-концерты» для соседей, собирая детей на старой веранде. Используя мамины кастрюли как барабаны, а пылесос как микрофонную стойку, она устраивала представления, в которых рассказывала истории, пела песни собственного сочинения и представлялась:
— "Привет, я Полумесяц, дочь Солнца и Затмения."
Это никого не удивляло — родители никогда не запрещали ей мечтать, наоборот, подкидывали идеи и шутили, что если она не станет рок-звездой, то точно возглавит театр или революцию.
Она была необычным ребёнком: с одной стороны — ласковая, тонко чувствующая эмоции людей, легко утешала друзей, если те были грустны. С другой — рано проявляла соревновательный дух. Если кто-то говорил, что умеет что-то лучше, она всерьёз принимала это как вызов. В пять лет она плакала, когда не смогла пробежать быстрее соседского мальчишки. А в шесть — тренировалась тайно вечерами, пока не победила его.
Она росла в ощущении, что ей уготовано особенное будущее. Не из высокомерия — а потому что каждый вечер отец говорил ей:
— «Ты светишь по-особенному, Луночка. И однажды весь мир это увидит».
И Эмили верила.
Юность:
К моменту, когда Эмили исполнилось десять, родители по-прежнему вели кочевую, почти рок-н-рольную жизнь. Их группа, Eisenkuss, не собиралась сдавать позиции, хотя к тому времени они уже не выступали на крупных фестивалях, а чаще — в небольших клубах, старых заводских пространствах, на андеграундных вечеринках. Их стиль стал грубее, тяжелее, ближе к пост-индастриалу, и публика соответствовала — шумная, пьяная, выжившая.
Юность:
К моменту, когда Эмили исполнилось десять, родители по-прежнему вели кочевую, почти рок-н-рольную жизнь. Их группа, Eisenkuss, не собиралась сдавать позиции, хотя к тому времени они уже не выступали на крупных фестивалях, а чаще — в небольших клубах, старых заводских пространствах, на андеграундных вечеринках. Их стиль стал грубее, тяжелее, ближе к пост-индастриалу, и публика соответствовала — шумная, пьяная, выжившая.
У родителей не было ни нянь, ни родственников, ни друзей, способных присмотреть за Эмили. Все их окружение — те же музыканты, артисты, полусумасшедшие поэты, бывшие панки и хакеры — были такой же частью сцены, как и они. Эмили приходилось быть с ними везде, на каждом концерте, репетиции и даже на автопробегах между городами. Они не скрывали от неё ничего — ни запаха алкоголя, ни закулисных разговоров, ни обстановки за кулисами, где иногда плакали, дрались и кто-то «валился» в бессознание прямо на гитарный чехол.
Родители старались быть осторожными: перед каждым выступлением они ставили Эмили прямо перед сценой, по центру, объясняя, что так они смогут видеть её из-за софитов и следить за ней. Йонас всегда смотрел на неё с высоты сцены, подмигивал перед началом, а Ханна бросала лёгкий жест рукой — их негласный сигнал: «Мы рядом. Всё под контролем». Эмили привыкла. Она стояла спокойно, пританцовывала, запоминала тексты песен, иногда закрывала уши от слишком мощных гитарных перегрузов, но чувствовала, что она часть чего-то важного. Она была не просто ребёнком в толпе — она была Луна, та самая, которую отец видел в песнях.
Но один вечер всё изменил.
Это был клуб на окраине Берлина, старое здание бывшего мясокомбината, переделанное в площадку под рейвы и живые выступления. Свет мигал, бетонные стены дрожали от басов. Группа как раз исполняла старую вещь — тяжелую, агрессивную, с мощными гитарными соло. Один из старых друзей семьи, бас-гитарист по кличке Крисс, решил сделать «эффектный момент» — подойти на сцене ближе к Эмили и сыграть перед ней, как рок-звезда, чтобы удивить девочку и вызвать у толпы восторг. Он опустился на одно колено, рванул по струнам... и в этот момент — всё случилось буквально за секунду.
Первая струна — толстая, натянутая до предела — лопнула с резким металлическим щелчком. Она отлетела прямо в переносицу Эмили, оставив на её лице чёткий, рваный порез, как будто острым лезвием провели по коже. Она вскрикнула от боли, но даже не успела отшатнуться — вторая струна рванулась вслед, прошлась от нижней губы до начала шеи, оставляя тонкую, но глубокую царапину. В этот момент кровь уже струилась по лицу. Толпа ещё ничего не поняла — всё сливалось с шоу.
Третья струна с невероятной скоростью отлетела в бок стоявшему рядом с Эмили мужчине — громкому, потному, в куртке с заклёпками. Он держал в руках пластиковый стакан с мутным зелёным напитком. Позже выяснилось, что в нём было всё подряд — алкоголь, психоактивные вещества, и метанол, разбавленный с чем-то ещё. Когда струна ударила его, он дернулся и выронил стакан. Жидкость с шипением разбрызгалась по лицу Эмили, точно в свежие, кровоточащие раны.
Реакция была молниеносной — боль, шок, крик, и через мгновение девочка рухнула на бетонный пол, теряя сознание. Йонас и Ханна сбежали со сцены. Концерт был прерван. Кто-то из толпы начал звать скорую, кто-то снимал на телефон, кто-то даже смеялся — не понимая, что произошло. А Эмили лежала неподвижно, с кожей, на которой начали проступать пузырьки и ожоги, и с глазами, наполовину закатившимися от боли.
В больнице, куда её доставили через 20 минут, врач диагностировал химический ожог лица, вызванный метанолом, попавшим в открытые раны. На её лице остались две характерные полосы:
одна — горизонтальная, чуть выше переносицы,
вторая — вертикальная, тонкая, от губы до начала шеи.
Обе напоминали шрамы, как от лезвий.
Родители были в ужасе. Они винили себя, ругались друг с другом, винили Криса, винили всех и никого. Но денег на операцию или серьёзное лечение у них не было. Их образ жизни не оставлял ни накоплений, ни страховки. Эмили прописали обезболивающие и антисептики. Ей было 11 лет, и впервые в жизни она столкнулась с тем, как боль может стать частью твоего тела навсегда.
Через неделю, уже дома, она стала замечать странности: размытые линии, двоение, головные боли при ярком свете. Родители повели её к окулисту, и врач подтвердил — зрение на обоих глазах упало, особенно на левом. Вероятно, контакт метанола с чувствительной тканью вокруг глаз дал осложнение. Ей прописали очки — с лёгкой коррекцией, но носить нужно было постоянно.
С того момента Эмили стала меняться. Она стала тише. Раньше общительная, заводная, с тысячей идей — теперь она дольше молчала, наблюдала, анализировала. Она не плакала. Только однажды, увидев себя в зеркале в первый раз после снятия повязок, она просто долго смотрела, не отводя взгляда. Потом тихо спросила у отца:
— Папа… я всё ещё Луна?
Йонас взял её за плечи и сжал крепко:
— Теперь ты — Луна, которая пережила затмение.
С тех пор она начала носить очки с тонкой чёрной оправой. Стала прятать волосы так, чтобы немного прикрывать шрамы. И когда в школе кто-то спрашивал, что с её лицом, она отвечала просто:
— Сцена меня поцеловала.
И всё чаще, вместо Эмили, она снова начинала представляться — Луной.
Взрослая жизнь:
После инцидента на концерте, который оставил на лице Эмили химические ожоги, её отец потерял контроль над эмоциями. Он выгнал того самого гитариста, несмотря на его раскаяние. Остальные участники группы, считая случившееся трагической случайностью, встали на сторону коллеги. Но отец Эмили был непреклонен. Он не мог простить — не потому что искал виноватых, а потому что чувствовал вину за то, что подверг собственную дочь опасности. Так, группа, которую он строил годами, распалась в один день.
Взрослая жизнь:
После инцидента на концерте, который оставил на лице Эмили химические ожоги, её отец потерял контроль над эмоциями. Он выгнал того самого гитариста, несмотря на его раскаяние. Остальные участники группы, считая случившееся трагической случайностью, встали на сторону коллеги. Но отец Эмили был непреклонен. Он не мог простить — не потому что искал виноватых, а потому что чувствовал вину за то, что подверг собственную дочь опасности. Так, группа, которую он строил годами, распалась в один день.
Это стало поворотной точкой. Эпоха их музыки ушла, но на её месте начала зарождаться новая — эпоха Эмили.
С шрамами на лице и слегка испорченным зрением, Эмили не замкнулась в себе. Напротив, она стала лишь сильнее. Она поступила в Театр культуры, выбрав сцену как новый способ выживания, как пространство, где можно быть кем угодно. Там она взяла сценический псевдоним Луна — символ отражённого света, света, который живёт ночью. А под именем Полумесяц она писала стихи — пронзительные, искренние, местами тёмные, словно пронизанные болью и светом одновременно.
Её карьера начала стремительно набирать обороты. Эмили была не просто талантлива — она была голодна до сцены. В ней чувствовалась внутренняя сила, упорство, и особая тонкость восприятия мира. Публика её любила. Коллеги восхищались её трудолюбием и искренностью. Режиссёры охотно давали ей главные роли, а в опере она блистала — голос, которому её отец научил с детства, стал мощным инструментом, заставляющим зал замирать.
Букеты после спектаклей уже не помещались в доме. Её имя на афишах означало аншлаг. Даже те, кто раньше считал театр скучным, спешили купить билеты, едва увидев «Луна» в списке исполнителей. Её отец гордился ею. Гордился до слёз. Он знал: она не просто стала артисткой — она победила всё, что могло бы её сломать.
Однажды после яркого спектакля, получив цветы от благодарной публики, Эмили вернулась в гримёрку. В одном из букетов она обнаружила записку: «Ваш талант не может остаться в театре. Мы хотим предложить вам кино». Ниже был указан номер и имя продюсера.
Она ликовала. Дома, сияя от радости, она делилась новостью с отцом. Через несколько дней ей назначили встречу. Офис находился в промышленном районе — не типичное место для киностудии, но в индустрии всё бывает.
Сначала всё казалось в порядке, но чем глубже её вели по коридорам, тем более тревожной становилась обстановка. Свет стал тусклее, стены — серее, воздух — тяжелее. Когда она вошла в кабинет, её сердце сжалось: перед ней стоял тот самый гитарист.
Эмили инстинктивно сделала шаг назад. Она пыталась уйти, но коридор за её спиной перекрыли знакомые, некогда бывшие друзьями семьи — участники рок-группы. Она оказалась в ловушке.
Они не были прежними. Их глаза не выражали раскаяния — только холодную злобу. Они обвиняли её отца в разрушении их жизней, в том, что он «уничтожил всё из-за одного шрама». Их слова были полны яда. Эмили заперли в комнате на несколько дней, лишённую связи, униженную, избитую — но она держалась. Она не кричала. Она смотрела им в глаза.
На третий день в комнату вошёл гитарист. В руках у него был нож. Он медленно подошёл, говорил что-то о возмездии, о том, что теперь её лицо будет помнить эту историю навсегда. На её лбу он оставил грубый, криво вырезанный знак полумесяца — как извращённую издёвку над её творчеством. А затем он кинул кусочек этой кожи в какой то напиток, сделал глоток, тем самым показывая то что он напоминание ей об этой ране. После чего облил плоть на лбу жидкостью — тем самым напитком, в котором когда-то был метанол. Эмили закричала от боли и потеряла сознание.
Когда она очнулась, ей дали телефон. Приказали звонить отцу и требовать выкупа.
Её голос дрожал, но она сделала это. Отец был в ужасе. Он продал всё, что можно было продать: инструменты, технику, даже старые пластинки, чтобы собрать нужную сумму. Он выкупил дочь. Её отпустили, но пригрозили, что в следующий раз придут за всей ее семьей.
Семья не стала обращаться в полицию. Они знали, насколько влиятельными могли быть эти люди в тени. Вместо этого, собрав остатки своего имущества и средств, они уехали. Их новым домом стал Лос-Сантос — город, в котором никто не знал их прошлого.
Там они начали всё с чистого листа. Новый акцент, новые документы, новые соседи. Только лицо Эмили напоминало о родине: горизонтальный шрам на переносице, вертикальный — от губы до шеи, и теперь — изуродованный лоб с тенью полумесяца. Она не стала скрывать эти раны. Они стали её частью. Сцену она оставила — на время. Она писала, сочиняла музыку, играла на старом пианино, и иногда пела — себе, отцу, ночам.
Она выжила. И несмотря на всё — осталась собой.
Настоящее время:
Эмили — двадцать один. Жизнь уже не кажется ей линейной. Она живёт в Лос-Сантосе вот уже почти два года. Этот город, шумный, разношёрстный и вечно бодрствующий, стал её укрытием — а иногда и испытанием.
Настоящее время:
Эмили — двадцать один. Жизнь уже не кажется ей линейной. Она живёт в Лос-Сантосе вот уже почти два года. Этот город, шумный, разношёрстный и вечно бодрствующий, стал её укрытием — а иногда и испытанием.
Их квартира с отцом и матерью — небольшая, в одном из спальных районов, вдали от центра. Панорамное окно с видом на крыши, шум машин, и солнце, которое светит иначе, чем в Германии — мягче. Но по утрам в зеркале отражается всё тот же шрам на лбу в форме полумесяца.
Она носит головные уборы — чаще всего мягкие береты или шапки. Иногда закрывает шрам гримом, но не потому, что стыдится. Просто устала от взглядов. От людей, которые не спрашивают, но смотрят. Она научилась спокойно относиться к этим взглядам, даже пользоваться ими. Если люди смотрят — пусть видят. Пусть запомнят.
Каждое утро начинается одинаково: крепкий чёрный кофе, несколько строчек в её дневнике — она до сих пор пишет под именем Полумесяц. Эти тексты мрачные, обволакивающие, почти кинематографичные. В них много ночи, много памяти и немало света. Периодически она публикует стихи на закрытом форуме для поэтов — без имени, без фото. Там её читают. Там у неё уже есть поклонники.
Работает она теперь в некоммерческом арт-центре в Лос-Сантосе — преподаватель вокала и актёрского мастерства для подростков. Детей она любит — искренне. Они видят в ней что-то большее, чем просто учительницу: она — живая история выживания, воплощение того, что даже после ада можно жить красиво. Эмили умеет вдохновлять. Она говорит не как взрослый, а как та, кто когда-то сам стоял на грани и знает, как это — не знать, куда идти дальше.
Иногда, раз в месяц, она выступает в небольшом театре при арт-центре. Под сценическим именем Луна. Всегда в полумраке, с простым освещением. Никогда — в ярком свете рампы. Её мюзиклы камерные, лиричные, на два-три человека в труппе. Но каждый раз после спектакля — очередь. Люди хотят поговорить, подарить цветы, просто увидеть её. Её не забыли. Кто-то приехал даже из Германии. Кто-то говорит, что она изменила их жизнь. Она всегда благодарит — вежливо, сдержанно, иногда с лёгкой смущённой улыбкой.
Она не ищет славы. Она ищет покоя. Внутреннего равновесия.
С отцом отношения стали глубже, чем когда-либо. Он теперь не просто родитель — он её друг, хранитель, опора. Он стареет. Она это замечает. Но он улыбается чаще, когда слышит, как она поёт. Он всё так же гордится ей, хотя теперь уже не хвастается ею направо и налево — просто тихо берёт её за руку в нужный момент и говорит: «Ты — сильнее меня». Она ему верит.
Эмили почти не говорит о Германии. Только в стихах — в аллюзиях, в образах. Её родина живёт в воспоминаниях, запахах и голосах, которые снятся по ночам. Ей снятся сцены — настоящие и придуманные. Иногда — тот офис. Иногда — сцена из оперы, на которой она могла бы стоять. Она просыпается в холодном поту, но уже не кричит. Уже умеет дышать ровно.
Однажды, в кафе, она случайно услышала молодую девушку, которая зачитывала кому-то её стихи — те самые, подписанные «Полумесяц». Девушка даже не знала, что автор сидит за соседним столиком. Эмили не сказала ничего. Просто улыбнулась. И поняла: она всё ещё влияет на мир. Не на весь — но на чьи-то сердца.
У неё нет близких друзей. Только пара людей в театре, с которыми она может говорить, не оглядываясь. Романтические отношения? Она пыталась. Один раз. Он был добрый, тихий, ненавязчивый. Но когда увидел шрам на лбу и спросил: «Это больно?», — она поняла, что ещё не готова делиться этой частью себя. Просто ушла.
Сейчас она учится отпускать. Не бояться. Не прятаться.
В её комнате — пианино. Оно старое, потёртое, но с живым звуком. Там она каждый вечер играет — себе, луне за окном, или тем, кого потеряла.
Итоги:
1) Имеет право носить татуировку Battle Mark в гос. структурах, в связи с получением шрама который описанный в Юности;
2) Имеет право носить татуировку Blackwork Shade Chin в гос. структурах, в связи с получением шрама который описанный в Юности;
3) Имеет право носить татуировку Crescent в гос. структурах, в связи с получением шрама который описанный во Взрослой жизни;