- Автор темы
- #1
1. Основная информация:
Ф.И.О.: Max Iwadzez
Пол: Мужской
Возраст: 22 года
Дата рождения: 10 мая 2002 года
2. Внешние признаки:
Личное фото персонажа: Высокий худощавый парень с бледной, почти сероватой кожей, на которой видны шрамы — длинный, кривой, от виска до подбородка, и россыпь мелких, словно кто-то ткнул его битым стеклом по шее и скулам. Чаще всего он в маске, закрывает лицо, оставляя только глаза и кусок чёлки, что выбивается из-под капюшона или кепки.
Национальность: Полуяпонец, полуполяк — отец из Японии, мать из Польши.
Рост: 181 см — выше среднего, но не дылда, в толпе не теряется.
Цвет волос: Чёрные, с выцветшими концами, будто солнце их выжгло, обычно растрёпаны или зачёсаны назад небрежно, торчат из-под шапки.
Цвет глаз: Серо-голубые, тусклые, с лёгкой дымкой, будто он давно не спал.
Телосложение: Худой, но крепкий, с узкими плечами и длинными руками, сутулится, когда копается в технике или сидит за столом.
Татуировки и прочее: Имеются
3. Родители:
Отец Max’a, Такаши Ивадзез, был японцем, перебравшимся в Польшу в поисках лучшей жизни. Тихий, немного отстранённый, он работал механиком на заводе и любил возиться с техникой дома, часто оставляя на столе разобранные радиолы или старые платы. Мать, Ева Ивадзез, в девичестве Завадская, была полной противоположностью — яркая, шумная, с твёрдым характером. Она трудилась медсестрой и всегда старалась держать всё под контролем, особенно сына. Они с Такаши то и дело спорили: он молчал, она кричала, а Max просто слушал это через стенку своей комнаты. Когда ему стукнуло 11, отец не выдержал — собрал чемодан и уехал обратно в Японию, оставив их с матерью вдвоём. Ева после этого стала ещё строже, но её забота порой душила.
4. Детство:
Max родился в маленьком городишке под Варшавой, где дома лепились друг к другу, а улицы пахли углём и сыростью. Его детство прошло в странном раздвоении: отец, Такаши, садился с ним за стол и показывал, как собирать бумажных журавликов, рассказывал истории про самураев и далёкую Японию, где люди живут по чётким правилам. Мать, Ева, наоборот, тащила его на местные ярмарки, заставляла петь польские песни и хвасталась соседкам, какой у неё умный сынок. Max не знал, куда себя деть — он был и не японец, и не совсем поляк, а что-то посередине, и это сбивало с толку.
В школе он сразу стал чужаком. Дети пялились на его узкие глаза, хихикали над смешным акцентом, который он подхватил от отца. “Иностранец”, — шипели за спиной, и Max быстро научился молчать, чтобы не нарваться. Друзей у него почти не было — он сидел на задней парте, рисовал в тетрадке схемы каких-то выдуманных машин и ждал звонка. Дома он копался в старых радиоприёмниках, которые Такаши приносил с завода, разбирал их до винтика, а потом собирал обратно. Это успокаивало, давало ощущение, что хоть что-то в его жизни он может контролировать.
Всё изменилось в один холодный вечер, когда ему было девять. Мать отправила его в магазин за хлебом — обычное дело, пять минут туда и обратно. На обратном пути он услышал крики: двое пьяных мужиков молотили какого-то бедолагу у забора. Max замер, не зная, что делать, просто смотрел, сжимая пакет в руках. Один из них заметил его, оскалился и шагнул ближе. “Чего пялишься, малой?” — прохрипел он, а потом, без лишних слов, выхватил нож и полоснул по лицу. Max рухнул на колени, кровь хлынула на асфальт, а в голове всё поплыло. Нападавшие убежали, бросив его лежать, а он каким-то чудом дополз до дома, где мать, увидев его, закричала так, будто её саму резали.
В больнице ему наложили швы, но рана была глубокой — нож задел не только кожу, но и нервы вдоль скулы. Заживало всё медленно: швы гноились, края расходились, и мать таскала его к врачу почти каждый день. Через месяц кожа затянулась, но шрам остался толстым, красным, с неровными краями, а мелкие порезы вокруг добавляли лицу вид, будто его рвали на куски. Врач предупредил, что из-за повреждённых нервов лицо будет ныть в холод или при стрессе, и это не пройдёт.
После больницы он неделю не мог смотреть в зеркало — шрам пересёк лицо, как кривая дорога, и навсегда остался с ним. Мать винила себя, что не пошла сама, и с тех пор ходила за ним по пятам, проверяла каждый шаг. В школе стало хуже: теперь его не просто дразнили, а обходили стороной, как прокажённого. Max замкнулся ещё сильнее, а когда через пару лет отец уехал в Японию, бросив их с Евой, он почувствовал, будто его предали дважды. Он стал таскать капюшон даже дома, пряча лицо, и мечтал о том, как однажды сбежит туда, где его никто не знает.
5. Образование:
Школьные годы для Max’a тянулись как наказание. Учился он средне: математика и физика давались легко, потому что там были чёткие правила, а вот литература и история его бесили — зачем заучивать то, что не пощупать руками? Учителя считали его лодырем, хотя он просто не видел смысла стараться ради их похвалы. На уроках информатики он оживал: старенький компьютер в классе стал его первым другом, и он часами ковырялся в настройках, пока учитель не выгонял его за опоздания на следующий урок.
Одноклассники не давали покоя. Шрам сделал его мишенью: кто-то шептался, кто-то ржал в открытую, называл “франкенштейном”. Max первое время терпел, но в 13 лет сорвался — один парень, долговязый и наглый, ткнул в него пальцем и сказал что-то про “уродскую рожу”. Max схватил стул и швырнул его через весь класс, попав тому в плечо. Шум поднялся страшный: его чуть не выгнали, но мать умолила директора дать шанс, и его перевели на домашнее обучение. Дома он вздохнул свободнее — никто не лез с вопросами, и он мог спокойно копаться в учебниках или старых платах, которые находил на чердаке.
Школу он закончил с натяжкой, получив аттестат, но без всяких планов на будущее. Университет казался пустой тратой времени — кому он там нужен, с таким лицом и без денег? Вместо этого он пошёл в мастерскую к знакомому отца, пузатому дядьке по имени Янек, который чинил всё, от тостеров до телевизоров. Янек ворчал, что Max слишком молчаливый, но быстро заметил его талант: парень мог за вечер разобрать старый видик и собрать его так, что тот работал лучше нового. Там же Max впервые столкнулся с “серой зоной”: один клиент, нервный тип в кожанке, попросил снять пароль с ноутбука, “для друга”. Max повозился полночи, но сделал — и понял, что техника может открыть двери, о которых он раньше и не думал.
6. Взрослая жизнь:
К 18 годам Max’u надоело всё: маленький городок, где каждый знал про его шрам, мать, которая до сих пор проверяла, надел ли он куртку, и бесконечные разговоры соседей за спиной. Он хотел другой жизни — где его не будут тыкать пальцем и где он сам решит, кем быть. Скопив немного денег с подработок, он купил билет в Лос-Сантос — город, который казался ему хаотичным, но живым. Мечтал, что там начнёт с чистого листа, но реальность ударила быстро: первые месяцы он спал в дешёвом мотеле, где тараканы бегали по стенам, и брался за любую работу — таскал ящики на складе, чинил телефоны за гроши, гонял на велике с доставкой еды.
Потом его затянуло в тёмные дела. Один парень, весь в татуировках и с цепью на шее, как-то в баре услышал, что Max шарит в компах. “Сможешь камеры вырубить?” — спросил он, пыхнув сигаретой. Max кивнул, больше из интереса, чем из жадности. Они провернули дельце: он взломал систему видеонаблюдения в мелком магазине, а те обчистили кассу. Деньги поделили, и с тех пор его начали звать на такие “задания” чаще. Ему нравилось чувство контроля — несколько строк кода, и весь мир слепнет.
Но Лос-Сантос — не место для везения. Как-то ночью их накрыли: другая банда выследила их после очередного дела. Max’a загнали в угол, били кулаками и ногами, пока он не рухнул на землю. Один из них, с безумным взглядом, вытащил нож и прошёлся по старому шраму, чуть не задев глаз. “Чтоб запомнил,” — бросил он и ушёл, оставив Max’a в луже крови. Тот еле дополз до ближайшей подворотни, где его подобрал прохожий и вызвал скорую. В больнице его зашили, но боль осталась — ныла в костях, особенно когда дул ветер.
Таблетки помогали слабо, и Max подсел на травку. Один медик, пожилой мужик с добрыми глазами, заметил, как он морщится от боли, и спросил, что случилось. Услышав про шрамы и драку, он вздохнул и сказал: “Попробуй это, сынок, легче будет.” Max послушался, и правда полегчало — боль уходила, а с ней и вечное напряжение. Тот же врач вписал в медкарту “хронические боли от травм” и разрешил носить до 10 косяков — всё по-честному, с бумагами.
Боль от старых ран не ушла со временем, как надеялись врачи: повреждённые нервы давали о себе знать, особенно после той драки в Лос-Сантосе, где нож прошёлся по шраму. К физической боли прибавилась другая — нервы отзывались фантомными уколами, а голова гудела от напряжения, стоило ему вспомнить прошлое. Травка снимала не только физический дискомфорт, но и этот внутренний шум, который обычные таблетки заглушить не могли. Врач, видя его состояние, подтвердил, что хроническая невралгия и посттравматический стресс — достаточная причина для такого ‘рецепта’.
Криминал начал душить. Max устал от чувства, что в любой момент его могут подставить или добить. Он решил искать что-то другое и подался в госструктуру — не из любви к порядку, а чтобы спрятаться за системой. Навыки с техникой помогли: его взяли на низкую должность, где он ковыряется в проводах и базах данных. Шрамы смущали коллег, но он показал медкарту, рассказал про нападения, и ему разрешили носить маску во время работы. Лидер структуры, хмурый тип с седыми висками, пожал плечами и подписал: “Только не позорь нас.”
7. Настоящее время:
На февраль 2025-го Max живёт в странном ритме, будто балансируя на грани двух миров. Днём он в своей конторе — тянет кабели, чинит старые терминалы, молчит больше, чем говорит. Маска на лице уже как вторая кожа: прячет шрамы, спасает от вопросов. Коллеги привыкли, хотя иногда кто-то всё же бросает косой взгляд — то ли из любопытства, то ли из жалости. Работа скучная, но стабильная: он сидит в тесной комнатушке, окружённый гудящими серверами, и ковыряется в проводах, пока не наступит конец смены. Ему нравится, что никто не лезет в душу, хотя иногда он ловит себя на мысли, что это место — просто ещё одна клетка, только с зарплатой.
Ночью всё иначе. Он возвращается в свою тесную квартирку на окраине Лос-Сантоса, где кроме матраса, стола и старого компа почти ничего нет. Стены тонкие, через них слышно, как сосед сверху орёт на жену, а где-то внизу гудит машина, что не заглохнет до утра. Max садится за стол, включает тусклую лампу и разбирает какой-нибудь сломанный гаджет — старый плеер или ржавый модем, который нашёл на свалке. Это его способ отключиться: руки двигаются сами, а голова пустеет. Иногда к нему заходят старые знакомые из криминальных дней — ребята с жёсткими глазами и тихими голосами, просят “помочь с техникой”. Он не отказывает, но держит дистанцию: чинит, отдаёт, берёт пару баксов и провожает взглядом. Лезть глубже он не хочет — слишком хорошо помнит, чем это кончается.
Травка — его спасение. В кармане всегда пара косяков, остальные лежат в жестяной банке из-под печенья, спрятанной под кроватью. Это не просто привычка — без неё боль в старых ранах оживает, гудит в костях, тянет виски, как будто кто-то давит изнутри. Он закуривает, сидя у окна, смотрит на огни города и выдыхает дым в холодный воздух. Медкарта прикрывает его спину, и пока никто не докапывается — ни копы, ни начальство. Иногда он думает, что это единственное, что держит его в равновесии, не даёт сорваться.
Он не просто привык — без неё он не может. Холодные ночи вытягивают боль из шрамов, нервы вдоль лица стреляют, как током, а старые кошмары возвращаются, стоит ему закрыть глаза. Марихуана глушит это всё: не лечит, но даёт передышку, чтобы не сойти с ума. Max знает, что это не навсегда, но пока врачи только разводят руками — нервы зарубцевались криво, и с этим он живёт каждый день.
Друзей у Max’a почти нет. Есть пара человек, с кем он перекидывается словами — вроде Тони, здорового парня с татуировкой на шее, что иногда приносит ему сломанные рации, или Лены, девчонки с бензоколонки, которая однажды угостила его кофе, когда он считал мелочь у кассы. Но это не дружба, а так — тени на фоне его одиночества. Он привык быть один: разговаривать с собой в голове, прокручивать старые воспоминания, думать, что было бы, если бы он тогда, в девять лет, просто прошёл мимо той драки.
Он всё ещё ищет себя, хотя порой кажется, что искать уже нечего. Лос-Сантос давит на него своими огнями, шумом, запахом бензина и дешёвого пойла, но и отпустить не может. Иногда Max думает, что мог бы остаться в системе — там хотя бы платят вовремя, дают койку и не стреляют в спину. А иногда, глядя на звёзды сквозь смог, он представляет, как бросает всё, садится на первый попавшийся автобус и едет туда, где маска не нужна, где он будет просто Max’ом, а не “тем парнем со шрамом”. Пока он просто живёт день за днём, держа прошлое в кулаке, а будущее — на расстоянии, как мираж, что дрожит за горизонтом.
8. Итоги биографии
1. Max Iwadzez может носить маску на постоянной основе для сокрытия шрамов на лице (Обязательно одобрение лидера фракции и пометка в мед. карте (Исключение: Goverment))
2. Max Iwadzez может носить при себе до 10 грамм лекарственного средства для восстановления нервного состояния (Обязательно одобрение лидера фракции и пометка в мед. карте)
Ф.И.О.: Max Iwadzez
Пол: Мужской
Возраст: 22 года
Дата рождения: 10 мая 2002 года
Личное фото персонажа: Высокий худощавый парень с бледной, почти сероватой кожей, на которой видны шрамы — длинный, кривой, от виска до подбородка, и россыпь мелких, словно кто-то ткнул его битым стеклом по шее и скулам. Чаще всего он в маске, закрывает лицо, оставляя только глаза и кусок чёлки, что выбивается из-под капюшона или кепки.
Национальность: Полуяпонец, полуполяк — отец из Японии, мать из Польши.
Рост: 181 см — выше среднего, но не дылда, в толпе не теряется.
Цвет волос: Чёрные, с выцветшими концами, будто солнце их выжгло, обычно растрёпаны или зачёсаны назад небрежно, торчат из-под шапки.
Цвет глаз: Серо-голубые, тусклые, с лёгкой дымкой, будто он давно не спал.
Телосложение: Худой, но крепкий, с узкими плечами и длинными руками, сутулится, когда копается в технике или сидит за столом.
Татуировки и прочее: Имеются
3. Родители:
Отец Max’a, Такаши Ивадзез, был японцем, перебравшимся в Польшу в поисках лучшей жизни. Тихий, немного отстранённый, он работал механиком на заводе и любил возиться с техникой дома, часто оставляя на столе разобранные радиолы или старые платы. Мать, Ева Ивадзез, в девичестве Завадская, была полной противоположностью — яркая, шумная, с твёрдым характером. Она трудилась медсестрой и всегда старалась держать всё под контролем, особенно сына. Они с Такаши то и дело спорили: он молчал, она кричала, а Max просто слушал это через стенку своей комнаты. Когда ему стукнуло 11, отец не выдержал — собрал чемодан и уехал обратно в Японию, оставив их с матерью вдвоём. Ева после этого стала ещё строже, но её забота порой душила.
4. Детство:
Max родился в маленьком городишке под Варшавой, где дома лепились друг к другу, а улицы пахли углём и сыростью. Его детство прошло в странном раздвоении: отец, Такаши, садился с ним за стол и показывал, как собирать бумажных журавликов, рассказывал истории про самураев и далёкую Японию, где люди живут по чётким правилам. Мать, Ева, наоборот, тащила его на местные ярмарки, заставляла петь польские песни и хвасталась соседкам, какой у неё умный сынок. Max не знал, куда себя деть — он был и не японец, и не совсем поляк, а что-то посередине, и это сбивало с толку.
В школе он сразу стал чужаком. Дети пялились на его узкие глаза, хихикали над смешным акцентом, который он подхватил от отца. “Иностранец”, — шипели за спиной, и Max быстро научился молчать, чтобы не нарваться. Друзей у него почти не было — он сидел на задней парте, рисовал в тетрадке схемы каких-то выдуманных машин и ждал звонка. Дома он копался в старых радиоприёмниках, которые Такаши приносил с завода, разбирал их до винтика, а потом собирал обратно. Это успокаивало, давало ощущение, что хоть что-то в его жизни он может контролировать.
Всё изменилось в один холодный вечер, когда ему было девять. Мать отправила его в магазин за хлебом — обычное дело, пять минут туда и обратно. На обратном пути он услышал крики: двое пьяных мужиков молотили какого-то бедолагу у забора. Max замер, не зная, что делать, просто смотрел, сжимая пакет в руках. Один из них заметил его, оскалился и шагнул ближе. “Чего пялишься, малой?” — прохрипел он, а потом, без лишних слов, выхватил нож и полоснул по лицу. Max рухнул на колени, кровь хлынула на асфальт, а в голове всё поплыло. Нападавшие убежали, бросив его лежать, а он каким-то чудом дополз до дома, где мать, увидев его, закричала так, будто её саму резали.
В больнице ему наложили швы, но рана была глубокой — нож задел не только кожу, но и нервы вдоль скулы. Заживало всё медленно: швы гноились, края расходились, и мать таскала его к врачу почти каждый день. Через месяц кожа затянулась, но шрам остался толстым, красным, с неровными краями, а мелкие порезы вокруг добавляли лицу вид, будто его рвали на куски. Врач предупредил, что из-за повреждённых нервов лицо будет ныть в холод или при стрессе, и это не пройдёт.
После больницы он неделю не мог смотреть в зеркало — шрам пересёк лицо, как кривая дорога, и навсегда остался с ним. Мать винила себя, что не пошла сама, и с тех пор ходила за ним по пятам, проверяла каждый шаг. В школе стало хуже: теперь его не просто дразнили, а обходили стороной, как прокажённого. Max замкнулся ещё сильнее, а когда через пару лет отец уехал в Японию, бросив их с Евой, он почувствовал, будто его предали дважды. Он стал таскать капюшон даже дома, пряча лицо, и мечтал о том, как однажды сбежит туда, где его никто не знает.
5. Образование:
Школьные годы для Max’a тянулись как наказание. Учился он средне: математика и физика давались легко, потому что там были чёткие правила, а вот литература и история его бесили — зачем заучивать то, что не пощупать руками? Учителя считали его лодырем, хотя он просто не видел смысла стараться ради их похвалы. На уроках информатики он оживал: старенький компьютер в классе стал его первым другом, и он часами ковырялся в настройках, пока учитель не выгонял его за опоздания на следующий урок.
Одноклассники не давали покоя. Шрам сделал его мишенью: кто-то шептался, кто-то ржал в открытую, называл “франкенштейном”. Max первое время терпел, но в 13 лет сорвался — один парень, долговязый и наглый, ткнул в него пальцем и сказал что-то про “уродскую рожу”. Max схватил стул и швырнул его через весь класс, попав тому в плечо. Шум поднялся страшный: его чуть не выгнали, но мать умолила директора дать шанс, и его перевели на домашнее обучение. Дома он вздохнул свободнее — никто не лез с вопросами, и он мог спокойно копаться в учебниках или старых платах, которые находил на чердаке.
Школу он закончил с натяжкой, получив аттестат, но без всяких планов на будущее. Университет казался пустой тратой времени — кому он там нужен, с таким лицом и без денег? Вместо этого он пошёл в мастерскую к знакомому отца, пузатому дядьке по имени Янек, который чинил всё, от тостеров до телевизоров. Янек ворчал, что Max слишком молчаливый, но быстро заметил его талант: парень мог за вечер разобрать старый видик и собрать его так, что тот работал лучше нового. Там же Max впервые столкнулся с “серой зоной”: один клиент, нервный тип в кожанке, попросил снять пароль с ноутбука, “для друга”. Max повозился полночи, но сделал — и понял, что техника может открыть двери, о которых он раньше и не думал.
6. Взрослая жизнь:
К 18 годам Max’u надоело всё: маленький городок, где каждый знал про его шрам, мать, которая до сих пор проверяла, надел ли он куртку, и бесконечные разговоры соседей за спиной. Он хотел другой жизни — где его не будут тыкать пальцем и где он сам решит, кем быть. Скопив немного денег с подработок, он купил билет в Лос-Сантос — город, который казался ему хаотичным, но живым. Мечтал, что там начнёт с чистого листа, но реальность ударила быстро: первые месяцы он спал в дешёвом мотеле, где тараканы бегали по стенам, и брался за любую работу — таскал ящики на складе, чинил телефоны за гроши, гонял на велике с доставкой еды.
Потом его затянуло в тёмные дела. Один парень, весь в татуировках и с цепью на шее, как-то в баре услышал, что Max шарит в компах. “Сможешь камеры вырубить?” — спросил он, пыхнув сигаретой. Max кивнул, больше из интереса, чем из жадности. Они провернули дельце: он взломал систему видеонаблюдения в мелком магазине, а те обчистили кассу. Деньги поделили, и с тех пор его начали звать на такие “задания” чаще. Ему нравилось чувство контроля — несколько строк кода, и весь мир слепнет.
Но Лос-Сантос — не место для везения. Как-то ночью их накрыли: другая банда выследила их после очередного дела. Max’a загнали в угол, били кулаками и ногами, пока он не рухнул на землю. Один из них, с безумным взглядом, вытащил нож и прошёлся по старому шраму, чуть не задев глаз. “Чтоб запомнил,” — бросил он и ушёл, оставив Max’a в луже крови. Тот еле дополз до ближайшей подворотни, где его подобрал прохожий и вызвал скорую. В больнице его зашили, но боль осталась — ныла в костях, особенно когда дул ветер.
Таблетки помогали слабо, и Max подсел на травку. Один медик, пожилой мужик с добрыми глазами, заметил, как он морщится от боли, и спросил, что случилось. Услышав про шрамы и драку, он вздохнул и сказал: “Попробуй это, сынок, легче будет.” Max послушался, и правда полегчало — боль уходила, а с ней и вечное напряжение. Тот же врач вписал в медкарту “хронические боли от травм” и разрешил носить до 10 косяков — всё по-честному, с бумагами.
Боль от старых ран не ушла со временем, как надеялись врачи: повреждённые нервы давали о себе знать, особенно после той драки в Лос-Сантосе, где нож прошёлся по шраму. К физической боли прибавилась другая — нервы отзывались фантомными уколами, а голова гудела от напряжения, стоило ему вспомнить прошлое. Травка снимала не только физический дискомфорт, но и этот внутренний шум, который обычные таблетки заглушить не могли. Врач, видя его состояние, подтвердил, что хроническая невралгия и посттравматический стресс — достаточная причина для такого ‘рецепта’.
Криминал начал душить. Max устал от чувства, что в любой момент его могут подставить или добить. Он решил искать что-то другое и подался в госструктуру — не из любви к порядку, а чтобы спрятаться за системой. Навыки с техникой помогли: его взяли на низкую должность, где он ковыряется в проводах и базах данных. Шрамы смущали коллег, но он показал медкарту, рассказал про нападения, и ему разрешили носить маску во время работы. Лидер структуры, хмурый тип с седыми висками, пожал плечами и подписал: “Только не позорь нас.”
7. Настоящее время:
На февраль 2025-го Max живёт в странном ритме, будто балансируя на грани двух миров. Днём он в своей конторе — тянет кабели, чинит старые терминалы, молчит больше, чем говорит. Маска на лице уже как вторая кожа: прячет шрамы, спасает от вопросов. Коллеги привыкли, хотя иногда кто-то всё же бросает косой взгляд — то ли из любопытства, то ли из жалости. Работа скучная, но стабильная: он сидит в тесной комнатушке, окружённый гудящими серверами, и ковыряется в проводах, пока не наступит конец смены. Ему нравится, что никто не лезет в душу, хотя иногда он ловит себя на мысли, что это место — просто ещё одна клетка, только с зарплатой.
Ночью всё иначе. Он возвращается в свою тесную квартирку на окраине Лос-Сантоса, где кроме матраса, стола и старого компа почти ничего нет. Стены тонкие, через них слышно, как сосед сверху орёт на жену, а где-то внизу гудит машина, что не заглохнет до утра. Max садится за стол, включает тусклую лампу и разбирает какой-нибудь сломанный гаджет — старый плеер или ржавый модем, который нашёл на свалке. Это его способ отключиться: руки двигаются сами, а голова пустеет. Иногда к нему заходят старые знакомые из криминальных дней — ребята с жёсткими глазами и тихими голосами, просят “помочь с техникой”. Он не отказывает, но держит дистанцию: чинит, отдаёт, берёт пару баксов и провожает взглядом. Лезть глубже он не хочет — слишком хорошо помнит, чем это кончается.
Травка — его спасение. В кармане всегда пара косяков, остальные лежат в жестяной банке из-под печенья, спрятанной под кроватью. Это не просто привычка — без неё боль в старых ранах оживает, гудит в костях, тянет виски, как будто кто-то давит изнутри. Он закуривает, сидя у окна, смотрит на огни города и выдыхает дым в холодный воздух. Медкарта прикрывает его спину, и пока никто не докапывается — ни копы, ни начальство. Иногда он думает, что это единственное, что держит его в равновесии, не даёт сорваться.
Он не просто привык — без неё он не может. Холодные ночи вытягивают боль из шрамов, нервы вдоль лица стреляют, как током, а старые кошмары возвращаются, стоит ему закрыть глаза. Марихуана глушит это всё: не лечит, но даёт передышку, чтобы не сойти с ума. Max знает, что это не навсегда, но пока врачи только разводят руками — нервы зарубцевались криво, и с этим он живёт каждый день.
Друзей у Max’a почти нет. Есть пара человек, с кем он перекидывается словами — вроде Тони, здорового парня с татуировкой на шее, что иногда приносит ему сломанные рации, или Лены, девчонки с бензоколонки, которая однажды угостила его кофе, когда он считал мелочь у кассы. Но это не дружба, а так — тени на фоне его одиночества. Он привык быть один: разговаривать с собой в голове, прокручивать старые воспоминания, думать, что было бы, если бы он тогда, в девять лет, просто прошёл мимо той драки.
Он всё ещё ищет себя, хотя порой кажется, что искать уже нечего. Лос-Сантос давит на него своими огнями, шумом, запахом бензина и дешёвого пойла, но и отпустить не может. Иногда Max думает, что мог бы остаться в системе — там хотя бы платят вовремя, дают койку и не стреляют в спину. А иногда, глядя на звёзды сквозь смог, он представляет, как бросает всё, садится на первый попавшийся автобус и едет туда, где маска не нужна, где он будет просто Max’ом, а не “тем парнем со шрамом”. Пока он просто живёт день за днём, держа прошлое в кулаке, а будущее — на расстоянии, как мираж, что дрожит за горизонтом.
8. Итоги биографии
1. Max Iwadzez может носить маску на постоянной основе для сокрытия шрамов на лице (Обязательно одобрение лидера фракции и пометка в мед. карте (Исключение: Goverment))
2. Max Iwadzez может носить при себе до 10 грамм лекарственного средства для восстановления нервного состояния (Обязательно одобрение лидера фракции и пометка в мед. карте)
Последнее редактирование:
